Сила обстоятельств

Как раз в то время, когда я должна была лететь, северные корейцы вошли в Южную Корею; тут же вмешалась американская авиация, потом пехота. Если Китай нападет на Формозу, начнется мировая война; за несколько дней Стокгольмское воззвание собрало дополнительно три миллиона подписей. Все вокруг говорили об оккупации Франции Красной армией. «Самди суар» ставила вопрос: «Надо ли бояться?» – и приходила к заключению, что да, надо. Несмотря на желание вновь увидеть Олгрена и опасение еще раз обмануть его ожидания, я сильно сомневалась, стоит ли покидать Францию. «Поезжайте, – говорил мне Сартр, – вы в любое время сможете вернуться. Лично я не верю в войну». И он приводил доводы, которые повторил потом в одном августовском письме; в Париже тогда царила паника, золото подскочило в цене, перед бакалейными лавками выстраивались очереди, люди запасались консервами и сахаром, со дня на день ожидали Красную армию, потом бомбового удара. Но Сартр продолжал успокаивать меня: «В любом случае вот мое мнение: кровавая

война невозможна. У русских нет атомных бомб, у американцев – солдат. Поэтому математически она может иметь место лишь через несколько лет. Остается сказать, что, опять же математически, к ней будут готовиться. И тогда одно из двух: либо по неловкому движению с той или другой стороны состояние войны объявляется без реальной войны; советские войска доходят до Бреста, и в течение трех или четырех лет продолжается русская оккупация, а потом будет нанесен решающий удар; либо все ждут, вооружаясь: тогда повсюду устанавливается мифологический дух войны, цензура, шпиономания, манихеизм и, если хотите, скрытая американская оккупация. На выбор. Лично я верю во вторую гипотезу…»

Я уехала, но с тревогой в сердце, которая усугублялась печалями, связанными с моим прибытием. Первые мои дни в Чикаго очень походили на те, что в «Мандаринах» Анна проводит с Льюисом, когда они встречаются в последний раз. Весь год Олгрен писал мне веселые, нежные письма и вдруг заявил, что больше не любит меня. Никого другого он не любил, ничего не произошло, просто меня он больше не любит. «И все-таки мы проведем очень хорошее лето», – заявил он мне с намеренной беспечностью. На следующий день он повел меня на скачки вместе с незнакомыми людьми. Глотая виски стаканчик за стаканчиком, я бродила посреди чужой толпы. Возвращаться во Францию без конкретной опасности я не собиралась: сначала надо было понять и душой и телом слова, которые мне не удавалось вбить себе в голову. А сколько тягот впереди! И так уже большого труда стоило связать воедино отрезки времени. В маленьком вабансийском домике удушливая жара и присутствие Олгрена давили на меня. Я выходила: улицы встречали меня враждебно. У парикмахера в польском квартале служащий, который мыл мне волосы, спросил жестким тоном: «Почему во Франции вы все коммунисты?» Француженка – это означало подозрительная, неблагодарная, чуть ли не противница. Впрочем, на улице я плавилась, точно асфальт, а в барах нельзя ни читать, ни плакать. Я буквально не знала, куда себя девать.

Наконец один друг отвез нас на машине в Миллер, и время потихоньку потекло снова: дни заполняла благотворная рутина. Я спала в своей комнате, работала там возле окна, забранного металлической решеткой, либо, побрызгав себя средством от комаров, ложилась на траву с «Линкольном» Сендберга. Я читала много произведений по американской истории и литературе, а также научно-фантастические рассказы, нередко обескураживающие, но порой бросающие тревожный отблеск на наш век. Сад спускался к пруду, и густые насаждения по бокам укрывали меня от посторонних взглядов; вокруг сновали крупные серые белки, пели птицы. Мы пересекали пруд на лодке, взбирались на дюны, обжигавшие нам ноги, и спускались вниз; мы выходили на берег озера Мичиган, огромного и беспокойного, словно море: никого на бескрайних песчаных пляжах, где что-то клевали белые птицы на длинных лапах. Я купалась, загорала. Обычно я старалась не терять под ногами дна, так как едва умела плавать. И все-таки однажды после нескольких брассов, попытавшись достать до дна кончиком большого пальца, я его не нащупала; испугавшись, я начала тонуть и окликнула Олгрена, он улыбнулся мне издалека. Тогда я откровенно стала звать: «На помощь!», он опять улыбнулся; однако мое барахтанье встревожило его. Когда же он подхватил меня, голова моя была уже под водой, а на губах, как сказал он, застыла совершенно дурацкая улыбка. Еще он добавил, что очень испугался, потому что сам плавал неважно. Мы бегом бросились домой, выпили по стакану виски, и в эйфории этого спасения между нами вспыхнула дружба, и такая крепкая, словно она очистилась от шлаков утраченной любви.