Сила обстоятельств

В середине июля мы полетели в Осло, и я оставила позади свои печали. Норвежский издатель Сартра предоставил в наше распоряжение автомобиль и шофера, чтобы мы могли посетить Телемарк: ели, озера, старые деревянные церкви, одиноко стоящие посреди лугов; потом был Берген с его старинными пакгаузами, древними домами из разноцветного дерева, окружающими тихий порт, оживление рыбного рынка. Вечером мы сели на пароход; на каждой стоянке автобусы везли нас в глубь страны. Мы проплывали мимо заснеженных обрывистых берегов, белизна которых отвесно падала в море. Из Киркенеса автобус довез нас до русской границы: сквозь густой кустарник и проволочные заграждения можно было заметить часовых с красными звездами. Меня охватило волнение, когда я своими глазами увидела страну, которая столько для нас значила.

Сартр, как и я, приземлялся однажды в Исландии, и мы дали себе слово вернуться туда. Мы провели там десять удивительных дней. У этого молодого вулкана, заселенного лишь в X веке, не было ни доисторического периода, ни даже окаменелых ископаемых; ручьи дымились, для центрального отопления использовались подземные воды; в комнатах отеля самое трудное было получить холодную воду; прямо в открытом поле стояли будки – «паровые бани». Почти никаких деревьев: лесом называли кустарники, но зато там пустыни из лавы и горы цвета тухлого яйца, продырявленные «котлами дьявола», где бурлит грязь, выбрасывают серные пары; вулканический шлак вдалеке обозначает линию фантастических городов. Снежные поля и ледники венчали вулканы, их белизна терялась где-то у самой кромки моря. Железная дорога отсутствовала, да и просто дорог было мало; в самолетах встречались не только крестьяне с грузом клеток для кур, но даже переброска баранов на другое пастбище осуществлялась по воздуху. Крестьяне гораздо больше походили на американских ковбоев, нежели на мужиков старой Европы; хорошо одетые, в сапогах, они жили в домах со всеми современными удобствами и разъезжали на лошадях.

Если пейзаж отличался неземной красотой, то города с их деревянными домами, крытыми рифленым железом, выглядели весьма уныло. По прямым улицам Рейкьявика беспрестанно гуляли страшные порывы сильного ветра. Как все иностранцы, мы жили там в отеле «Борг». Флажки на столах в ресторане указывали национальность клиентов.

Исландцы пили крепко: водку они способны были изготовить даже из гуталина. Основная работа полиции состояла в том, чтобы подбирать по ночам пьяниц в канавах. В субботу вечером в отеле «Борг» состоялся бал, и потом мужчин в смокингах с испачканными манишками блюстители порядка грузили в полицейские фургоны.

Мы побывали на приеме у французского посланника, это одно из немногих мест в мире, где в ту пору русские и американские официальные лица пили вместе. Я разговаривала по-английски с женой советского дипломата, на белокурой головке которой красовалась жардиньерка цветов. «Мне хотелось бы увидеть Париж», – призналась она. «А мне хотелось бы увидеть Москву». На том все и кончилось.

Затем мы отправились в Эдинбург. Шотландия, которую мы осмотрели с парохода, от озера к озеру, от острова к острову, была прекрасна. На картах знаменитые места помечались либо двумя шпагами – битва, либо одной – побоище. Мы прогулялись по ландшафтам Вальтера Скотта, видели аббатство Мелроуз, но шотландская педантичность вывела нас из себя. Найти комнаты стоило большого труда, и там нельзя было работать: ни стола, ни настольной лампы. Сартр раскладывал свои бумаги на ночном столике или на коленях. Так же неукоснительно соблюдались часы приема пищи; однажды под дождем в десять часов утра мы дожидались парохода, и ни в одном отеле нельзя было получить ни кофе с молоком, ни кусок хлеба: для завтрака было слишком поздно, для ланча – слишком рано. Города выглядели на редкость уныло.

В Лондоне мы провели две недели и в одном ресторане случайно встретили Мамэн Кёстлер; она развелась и стала еще изящнее и тоньше, чем прежде. Вместе со своей подругой Соней, вдовой Джорджа Оруэлла, она повела нас в один из тех частных клубов, которые являются в Лондоне единственным прибежищем полуночников: «Гаргойл». Там мы встретили разных людей – среди прочих племянника Фрейда – и крепко выпили. Утром во время посадки в самолет на Париж я совсем раскисла. «А эта уже больна еще до вылета!» – прошептал, к величайшему моему стыду стюард.

Во время путешествия по Норвегии я показала Сартру первую редакцию своего романа. Это будет лучшая моя книга, сказал он, но я должна еще хорошенько поработать. Добротно выстроенные интриги раздражали меня своей искусственностью; мне хотелось воспроизвести беспорядочность, неопределенность, непредсказуемость жизни, и я пустила на самотек развитие характеров и событий. Нужные сцены я не представляла, и все главные события происходили за кулисами. Следовало либо использовать совсем иную технику, сказал мне Сартр, либо, раз эта подходила для моего сюжета, строго придерживаться ее. В таком виде книга плохо выстроена и не вызывает интереса. Еще одна вещь смущала Сартра. Дабы полностью поверить в моих персонажей, необходимо, чтобы читатель знал их произведения; я не могла ничего написать за них, и потому их объективная реальность ускользала. Работа, составлявшая суть их жизни, оставалась как бы в стороне и не показывалась непосредственно. С этим недостатком приходилось мириться. Но в отношении остального я решила все переделать. В подобных случаях газетчики говорят, что «все было сожжено и начато заново», – никто так не поступает. Напротив, опираются на уже выполненную работу.

Октябрь я провела у Олгрена. И снова великолепие бабьего лета. Снова я купалась в озере, читала на солнце, смотрела телевизор и заканчивала эссе о Саде. Я почти не бывала в Чикаго. Однажды ночью мы с Олгреном пили мартини в «Тип-топ-тап» на высоте двадцати этажей над огнями города; потом смотрели «Реку» Ренуара: неслыханная ложь, усыпившая Олгрена. В другой раз Олгрен читал лекцию в одном еврейском клубе. В Чикаго антисемитизм был выражен довольно резко, и я воображала, что те, кто страдает от него, склонны выступать против существующих порядков. Но когда Олгрен стал защищать наркоманов, обвиняя общество, обрекавшее молодежь на столь печальные развлечения, я увидела лишь насупившиеся лица. «Он говорит хуже, чем пишет», – шептали вокруг. Разоблачал он и коррупцию в полиции. В ответ один судья стал восхвалять добродетели «boys in blue» – полицейских. Ему устроили овацию.

Олгрен опять собирался вступить в брак с бывшей своей женой. Разгуливая в последние дни октября по пляжу между припорошенными золотом дюнами и переменчивой голубизны водами, я думала о том, что никогда больше не увижу ни Олгрена, ни дом, ни озеро, ни этот песок, где что-то клюют белые голенастые птички, и не знала, о чем больше всего сожалею: о мужчине, пейзаже или о себе самой. Мы хотели сделать наше прощание покороче: Олгрен посадит меня около полудня в поезд, и я одна поеду в аэропорт. В последнее утро время тянулось для нас бесконечно долго; разговаривать не хотелось, а молчание смущало нас. Наконец я сказала, что осталась довольна своим пребыванием и что между нами сохранится, по крайней мере, настоящая дружба. «Это не дружба, – резко возразил он. – Никогда я не смог бы дать вам что-то меньшее, чем любовь». Его неожиданные слова после столь безмятежных недель снова все ставили под вопрос: если любовь еще сохранялась, то зачем это окончательное прощание? Все прошлое всколыхнулось в сердце, и мое поражение стало мне нестерпимо. В такси, в поезде, в самолете и вечером в Нью-Йорке во время фильма Уолта Диснея, где одни животные до бесконечности пожирали других, я не переставала плакать. В своем номере в отеле «Линкольн» с полными слез глазами я написала Олгрену короткое письмо: так все кончено или нет? В Париж я приехала в День поминовения, всюду – хризантемы и люди в черном. И я уже знала ответ на свой вопрос.

«Можно сохранять к кому-то чувства, – написал мне Олгрен, – но не соглашаться больше, чтобы они повелевали вами и нарушали всю вашу жизнь. Любить женщину, которая не принадлежит вам, для которой другие вещи и другие люди важнее вас и потому никогда не встает вопрос, что вы можете занять первое место, – это недопустимо. Я не жалею ни об одном мгновении, которое мы провели вместе. Но теперь я хочу другой жизни, с женщиной и домом, принадлежащими только мне… Разочарование, которое я испытал три года назад, когда начал понимать, что Ваша жизнь принадлежит Парижу и Сартру, теперь уже притупилось за давностью лет. То, что я пытался делать с тех пор, – это забрать назад у Вас мою жизнь. Я очень дорожу своей жизнью, и мне не нравится, что она принадлежит кому-то столь далекому, кому-то, кого я вижу всего лишь несколько недель в году…»

Оставалось только подвести черту. Я ее подвела.