Сила обстоятельств

Мы попрощались с сестрами Т. и с Вивалдо: он с лихорадочным нетерпением ожидал приезда африканского преподавателя, который должен был обучать его языку наго. Покидая веселую и промокшую Баию, ее желтую топь, ее черные толпы, ее церкви, где изображения Христа – это фетиши, ее алтари, где гипсовые святые изображают африканские божества, ее рынки, ее фольклор и ее крестьянские колдовские чары, мы знали, что попадаем в другой мир. Три часа самолета. Земля ощетинилась зубчатыми горами, «перстами Божьими», лысыми пиками, конусообразными выступами; я увидела залив, усеянный островками, и такой обширный, что мой взгляд не мог охватить его целиком. Рио. Некрасивая, многолюдная дорога, перенаселенные широкие улицы, где раскачивались предвыборные плакаты, туннель привели нас к нашему отелю в Копакабане.

Красота Копакабаны до того непритязательна, что ее нельзя уловить на почтовых открытках, и понадобилось какое-то время, чтобы я прониклась ею. Я открыла свое окно на седьмом этаже, в мою комнату ворвался горячий пар со свежим запахом йода и соли и рокот огромных волн. Линия высотных зданий следует на протяжении шести километров мягкому изгибу обширного пляжа, где затихает океан; проложенная вдоль этой линии совершенно ровная улица не препятствует встрече вертикальных фасадов и плоской поверхности песка; строгость архитектуры соответствует наготе земли и воды. Единственное цветное пятно на фоне белизны песчаного берега – красно-желтые с черными вкраплениями бумажные змеи. Дело было зимой, и между водой и шоссе виднелись лишь редкие силуэты, застывшие или подвижные. Рано утром приходит местная прислуга, потом, около восьми часов, – служащие, люди, которые работают днем, затем праздные и дети. Купаются мало, воды слишком бурные; в других местах есть бухточки и лучше укрытые берега, а здесь смачивают ноги, вытягиваются на солнце или играют в футбол. Трудно было представить себе, что это беспечное уединение, суровое великолепие океана и скал принадлежат плотно населенному городу. По вечерам туман с запахом парильни приглушал огни зданий и неоновый свет вывесок, казалось, нечего больше желать в мире, кроме этого мерцания и этой свежей влажности.

В Копакабане 300 000 жителей, в основном это крупная и мелкая буржуазия; приятно было прогуливаться между красивыми зданиями, зачастую построенными на сваях, в стиле Ле Корбюзье. Квартал замирает у подножия скалы, на которую взбираются какие-то дороги, но пересекают ее чаще всего через туннели. Рио весь целиком дыбится небольшими холмами и конусами, в которые упираются улицы и которые прорезают дороги. Эти горбы покрывает зелень, лес заполняет город, осаждаемый еще и океаном: ни одно большое поселение не сливается так полно с природой. Прогулка в автомобиле по Рио – это бесконечные подъемы, кружение, внезапные низвержения, крутые спуски с неожиданными великолепными видами на прибрежные утесы и гирляндой пляжей. С Коркавадо, где на высоте семисот метров водрузили тридцатиметрового Христа, вас ослепляет этот городской и дикий пейзаж.

В высоту город вознесся лишь в дорогих кварталах; он простирается так далеко, что шоферы разделили его на две зоны: такси севера никогда не ездят в южную часть, и наоборот. Иногда мы пересекали некрасивые рабочие районы севера, но хорошо узнали только юг. По вечерам Рио блистал: ожерелья, длинные колье, цепочки, пояса из драгоценных камней обвивались вокруг его темной плоти. В серо-голубой дымке сумерек я предпочитала маленькие улицы с их закрытыми лавками. Есть в Рио что-то усталое и поблекшее – черно-белые мозаичные тротуары растрескались, асфальт вспучивается, стены шелушатся, мостовые грязные, но солнце и толпа заслоняют это. В простонародных кварталах, окутанных тьмой и молчанием, витают призраки и сожаления.

Из трех миллионов обитателей Рио семьсот тысяч проживают в трущобах – фавелах; изголодавшиеся крестьяне, которые зачастую приходят издалека искать счастья в городе, скапливаются на брошенных владельцами землях: болотах, каменистых пригорках. Если из досок, картона, кусков железа они успевают построить хижину, власти не считают уже себя вправе прогнать их. В самом сердце Рио на обрывистых холмах изобилуют фавелы. Чтобы скрыть их нищету, один ответственный за туризм чиновник предложил размалевать их: начинание забросили на полпути, но несколько хижин оказались раскрашены в яркие цвета. Взобравшиеся на самые высокие вершины, господствующие над городом и океаном, некоторые из этих кварталов на расстоянии кажутся счастливыми деревнями. Бразильцы не любят показывать свои фавелы. Однако Тереза Карнейро, с которой мы познакомились в Париже, дала нам возможность посетить одну из них. Это было селение в Копакабане из четырех тысяч душ, в большинстве своем черных, расположенное ступенями на бугре более ста метров высотой. Оно походило на все другие – нищета, грязь, болезни, но была у него одна особенность: там жила монахиня, которую звали сестра Рене или просто Рене. Дочь французского консула, потрясенная в юности бедствиями испанского народа, она постриглась в монахини и работала вместе со священниками, живущими жизнью рабочих. Ей посоветовали поехать в Рио. С согласия владельца она «захватила» кусок земли, где мужчины из фавелы помогли ей оборудовать диспансер и школу. Светловолосая, розовощекая, с высокими скулами, почти красивая, Рене носила синий халат санитарки. Она поразила нас своим умом, своей культурой и материалистическим здравым смыслом. «О Боге со здешними людьми станут говорить, когда у них будет вода… Сначала сточные канавы, а уж потом мораль». Несколько тамошних женщин помогали ей, и она пыталась воспитать себе заместительниц. Белое меньшинство, довольно многочисленное, сосуществовало рядом с черными, и она боролась с их расизмом. У нее были свои проблемы. Прямая, непосредственная, без тени самодовольства, она обезоруживала любые упреки, которые обычно можно адресовать дамам-патронессам и сестрам милосердия, ибо не смотрела на людей, которым служила, глазами общества и Бога, а скорее их глазами смотрела на общество и Бога.

Зелия умела водить автомобиль, а у Кристины, которая приехала с матерью в Рио, была машина; они показали нам окрестности. Амаду отвезли нас в горы, в Петрополис; летом, когда Рио задыхается от жары, они снимают там комнаты в огромном отеле, в котором должно было разместиться казино, но азартные игры запретили, и пустующие салоны вытянулись анфиладой. Мы видели виллу, где Стефан Цвейг покончил жизнь самоубийством. В другой день мы вместе с Зелией поплыли на остров Пакета, где прокатились в фиакре; старый экипаж вполне соответствовал красивым запущенным домам, заброшенным садам, древнему аромату эвкалиптов.

Мы сразу же прониклись симпатией к Жоржи, к Зелии, а в Рио стали близкими друзьями. В нашем возрасте, пережив разрыв стольких связей, мы не рассчитывали познать радость новой дружбы. Дочь коммуниста, убитого полицейскими, и сама коммунистка, Зелия встретила Жоржи во время избирательной кампании; он покорил ее, отвоевав у мужа, которого она больше не любила, и вот уже пятнадцать лет они составляли счастливую, жизнерадостную пару. Своему итальянскому происхождению Зелия была обязана юношескими естественностью и свежестью; она обладала характером и душевной теплотой, острым взглядом, живым языком; ее присутствие тонизировало, это одна из тех редких женщин, с которыми я смеялась. У Жоржи тоже сдержанность и пыл уравновешивали друг друга: за его спокойствием чувствовались великие укрощенные страсти. Он был отзывчив на так называемые «мелкие радости жизни»: еду, пейзажи, очарование женщин, беседы, смех. Проявляя заботу о других, всегда готовый понять их и помочь им, он имел совершенно определенные антипатии и обладал огромным чувством юмора. Крепко укорененный в бразильскую землю, он занимал там привилегированное положение: в то время как страна старается преодолеть свои разногласия, Амаду как героев чествует писателей и художников, отражающих для него национальное единство, на которое он уповает. Все, кто в Бразилии умел читать, знали «Габриэлу», и ни в одной стране я не видела, чтобы автор пользовался такой всеобщей популярностью. Поэтому, чувствуя себя одинаково хорошо и в «захваченном квартале», и у миллиардера, он мог привести нас и к президенту Кубичеку, и к «матери святого».

Молодым, при Варгасе, он сидел в тюрьме. Позже, когда компартия была запрещена, он вместе с Зелией уехал в изгнание. В трудные времена они два или три года провели в Чехословакии. Побывали в Париже, в Италии, Вене, Хельсинки, Москве, Пакистане, Индии, Китае и уж не помню, где еще. На конгрессах и во время путешествий он часто работал вместе с кубинским поэтом Николасом Гильеном и с чилийским – Нерудой; чтобы избавиться от скуки официальных визитов, он нередко разыгрывал их. Так, сидя в Пекинской опере между Гильеном и переводчиком, Амаду пересказал Гильену версию спектакля, возмутившую того своей непристойностью. Через несколько дней после этого у них зашел разговор с китайскими писателями о театре. «Я не понимаю, – заявил шокированный Гильен, – как можно настолько уважать традиции, чтобы сохранять порнографические сцены в пьесах, которые вы показываете народу». Китайцы были крайне удивлены, а Жоржи Амаду задыхался от смеха, и Гильен вдруг понял. «Так это ты!» – сказал он, даже не улыбнувшись. В Вене Амаду посылал Неруде телеграммы: «Самому великому поэту Латинской Америки» – чтобы позлить Гильена. А сам при этом посвятил его в тайну одного письма собственного сочинения, в котором некая поклонница предлагала себя Неруде. За завтраком Неруда прочел им письмо, а потом помрачнел: «Вот глупая! Она забыла дать мне номер своего телефона!» Зелия и Жоржи знали множество историй о множестве самых разных людей.

Зелия посещала курсы «Альянс франсез» и очень хорошо говорила по-французски. Жоржи изъяснялся не так правильно, но довольно свободно, как и большинство бразильцев, с которыми мы встречались.

Амаду жили в двух минутах от нашего отеля в просторной квартире, облицованной плитками, с большим количеством окон и книг. Полки были заставлены предметами народного искусства: из всех уголков мира они привозили вазы, глиняные кувшины, игрушки, коробочки, куклы, статуэтки, изделия из терракоты, керамику, музыкальные инструменты, зеркала, вышивки, украшения. По квартире свободно летала птица нежной окраски. У них были сын и дочь двенадцати и восьми лет. Лицейская газета попросила сына, Жоана, взять интервью у Сартра, Жоан долго отказывался. «Сартр заявил, что ему нечего больше сказать молодежи», – возражал он. У них жила одна французская приятельница, и часто приходил брат Жоржи, журналист. Для нас это был домашний очаг. Почти каждый вечер мы пили там батиду с маракужей, акажу, лимоном или мятой; иногда ужинали у них, а если куда-нибудь шли, то они нас сопровождали. Жоржи устраивал нам встречи, оберегал от назойливых посетителей с упрямым терпением, рассердившим многих; один журналист, которого выпроводили, обвинил его в язвительной статье в том, что он заточил нас. Официальные обеды с университетскими преподавателями, писателями, журналистами проходили на берегу залива. Место было таким красивым и еда такой вкусной, что я почти не скучала.

Кроме Вилла-Лобоса, мы почти не знали бразильской музыки. «Школы самбы», где готовится карнавал, еще не были открыты. Амаду дал нам послушать пластинки. Он пригласил одного композитора, который пел, играя на гитаре. Автор пьесы «Черный Орфей» устроил для нас вечер. («Ему совсем не нравился фильм Марселя Камю, который, по его словам, исказил смысл пьесы: все бразильцы, с которыми я встречалась, упрекали Марселя Камю в том, что он дал поверхностное и лживое изображение их страны.) Мы встретили у него группу юношей и девушек из «Босса-Новы», которые играли на пианино, на гитаре и пели в таком сдержанном стиле, что по сравнению с этим самый «холодный» джаз обжигает.

Один вечер мы провели у Жозуэ де Кастро, о котором недруги весьма несправедливо говорили: «Голод неплохо его питает». Он был не менее интересен, чем его книги, и к тому же забавен. Молодые технократы рассказывали нам о бразильской экономике; потом разговор шел о том о сем и в числе прочего о разных несчастных случаях, столь частых в Бразилии. Трамваи в Рио переполнены, люди висят на подножках, довольно бывает толчка, чтобы они оторвались от вагона. «И это еще ничто по сравнению с пригородными поездами», – заметил Амаду; нередко пассажиры падают на железнодорожное полотно, получают ранения, погибают. Кастро и Амаду которые по крайней мере трижды облетели землю, признавались, что в бразильских самолетах они умирают от страха, и Нимейер, говорили они, отправляясь из столицы в Рио, что с ним нередко случается, предпочитает восемнадцать часов ехать на машине, чем один час лететь [63] .

Под конец вечера пришел Престес. Я читала книгу, написанную о нем Амаду. В 1924 году он, в чине капитана, присоединился вместе со своим батальоном к сан-паульской революции, которая потерпела поражение; в течение шести лет он во главе колонны в полторы тысячи человек скитался по Бразилии, призывая к мятежу, его преследовала полиция. Во время этого первого «великого похода» Престес стал коммунистом. В 1935 году он попытался поднять армию против Варгаса и был осужден на сорок шесть лет и восемь месяцев тюремного заключения. Его жене, по происхождению немке, «зеленорубашечники» отрезали груди, ее выдали немцам, и она умерла в концлагере. В 1945 году, после ухода Варгаса, Престес был освобожден и возглавил бразильскую коммунистическую партию, тогда самую значительную на континенте. В 1947 году после роспуска партии Престес ушел в подполье. Но, отдав в 1955 году голоса коммунистов националистическому кандидату Кубичеку, он мог теперь жить открыто. Положение коммунистов весьма любопытно: партия остается под запретом, но во имя личной свободы каждый имеет право быть коммунистом и собираться вместе с людьми тех же взглядов. Престес уже не был похож на молодого и прекрасного «рыцаря надежды» героических времен. В своей длинной догматической речи он осуждал крестьянские союзы и проповедовал умеренность: Бразилия станет социалистической страной, только делать для этого ничего не надо. На площадях он открыто выступал в поддержку Лотта, правительственного кандидата, к которому мои друзья испытывали все большее отвращение. «Я проголосовал бы за него, но он посадит меня в тюрьму», – говорил Амаду. Почему коммунисты не предлагали человека, который представлял бы их, не заявляя об этом открыто? Их слишком мало, и они не стремятся пересчитать своих сторонников. Избирательная баталия касалась лишь половины населения: неграмотные не голосуют, а крестьяне не умеют ни читать, ни писать. Тем не менее бразильцы считают себя демократами, и это в какой-то мере верно, они не знают спеси, хозяева и слуги внешне живут на равной ноге. Когда в Итабуне управляющий фазенды предложил нам по стаканчику, шофер, который привез нас, пил в гостиной вместе с нами. Расслоение происходит на более низкой ступени; управляющие не считают ровней и даже просто людьми работников плантаций. До какой-то степени бразильцы отвергают также расизм. Почти у всех в жилах течет еврейская кровь, потому что большинство португальцев, эмигрировавших в Южную Америку, были евреями; и почти во всех есть негритянская кровь. Однако в буржуазных кругах я отметила довольно ярко выраженный антисемитизм. И ни разу мы не заметили в гостиных, университетах или среди наших слушателей лица шоколадного или светло-кофейного цвета. Во время одной лекции в Сан-Паулу Сартр вслух сказал об этом, потом спохватился: в зале находился один черный, но он оказался телевизионным техником. Существует экономическая сегрегация, это ясно. Потомки рабов все остались пролетариями, а в фавелах нищие белые считают себя выше черных.

Это не мешает бразильцам быть привязанными к своим африканским традициям. Все, с кем я встречалась, испытывают влияние культов наго. И если они не были, как Вивалдо, уверены в существовании святых, то во всяком случае верили в их возможности. Когда «мать святого» назвала нам имена наших покровителей, Амаду заверил нас, что консультация другой жрицы дала бы те же результаты. Высшее должностное лицо кандомбле, он соблюдал его предписания. Отодвигая блюдо с фасолью, он сказал Сартру: «Мой святой запрещает мне это. Вот вы – Ошала, и потому все белое вам разрешается». Он улыбался, но наверняка предпочитал уступить суевериям, чем взять на себя риск посмеяться над ними. Сартр задал вопрос Зелии, горожанке, рациональной и позитивной: не веря в сверхъестественное, она все-таки сомневалась. Отец Амаду страдал от рака и считал, что его терзает злой дух. Зелия пригласила спирита; все домочадцы приняли участие в сеансе заклинания, и домработница впала в транс. Боли старика прекратились, и каждый раз, как они возобновлялись, спирит прогонял их. «Что тут думать?» – говорила Зелия. Обычно она носила священное ожерелье с цветами своего святого.

Бразильские левые силы собирались установить тесные экономические отношения с молодыми нациями черной Африки. Они упрекали Кубичека за его визит к Салазару: бразильцы испытали на себе диктатуру и ненавидят ее, колониализм вызывает у них отвращение. Зато португальские изгнанники, с которыми мы встречались, бывшие в Португалии демократами, по отношению к Африке вели себя как фашисты: они желали подавления восстания ангольцев. Бразильцы, завоевавшие свою независимость лишь сто сорок лет назад, всегда встают на сторону тех, кто ее добивается. Вот почему Сартр нашел у них такой отклик, когда говорил об Алжире и Кубе, в особенности о Кубе. Революция под руководством Фиделя Кастро касалась их непосредственно, они тоже испытывали зависимость от США, и проблема аграрной реформы их занимала.

В Ресифи, к величайшему облегчению французского консула, толстого добродушного человека, Сартр говорил об Алжире, не нападая впрямую на правительство. В Баие он тоже был умеренным. А когда университет Рио – доказав тем самым свой либерализм – открыл ему аудиторию, чтобы он провел там пресс-конференцию, Сартр не выдержал. На вопросы, заданные ему о де Голле, о Мальро, он ответил без обиняков. Вся пресса опубликовала этот диалог, и отныне в Рио, в Сан-Паулу ежедневные газеты и еженедельники в каждом номере печатали фотографии Сартра и подробные комментарии о его деятельности. Огромное количество народа пришло на лекцию, которую он читал в университете, а также на лекцию относительно колониальной системы, организованную молодыми технократами. Она состоялась в их учебном центре, и зал был слишком мал, чтобы вместить публику, которая теснилась на балконах и в саду. Слушатели и оратор обливались потом, так что когда Сартр после бури аплодисментов вырвался на волю, его рубашка была синей: полинял пиджак.