Сила обстоятельств: Мемуары

В июне мы отправились в свое первое большое путешествие. Ланзманн был болен, врач предписал ему горы, и мы поехали в Женеву. Но там шел дождь, дождь поливал всю Швейцарию; мы побродили вокруг итальянских озер, затем добрались до Венеции, где находились Мишель и Сартр. Со дня на день ожидалась развязка дела Розенбергов. Два года назад они были приговорены к смертной казни, и все это время адвокаты боролись за их спасение. Верховный суд только что окончательно отказал им в любой отсрочке. Но вся Европа и даже сам Папа Римский так громко требовали их помилования, что Эйзенхауэр вынужден будет с этим согласиться.

Как-то утром, проведя несколько часов в Лидо, мы с Ланзманном сели на катер, собираясь встретиться на пьяц-ца Рома с Мишель и Сартром, чтобы вместе с ними отправиться пообедать в Виченцу. На первой странице одной газеты мы увидели огромный заголовок: «I Rosenberg sono stati assassinati»[39]. Сартр и Мишель прибыли через несколько минут после нас. Сартр был мрачен. «Нет больше ни малейшего желания снова увидеть театр Виченцы, — сказал он и сердито добавил: — Знаете, нельзя сказать, что мы обрадовались». Ланзманн позвонил в редакцию «Либерасьон», и там согласились напечатать статью Сартра. Он заперся у себя в комнате и писал весь день; вечером на площади Сан-Марко он прочитал нам свой текст, никто, в том числе и сам Сартр, не был от него в восторге. Ночью он начал писать заново: «Супруги Розенберг мертвы, а жизнь продолжается. Ведь вы этого хотели, не так ли?» Эту фразу и все остальное Сартр продиктовал утром по телефону в «Либерасьон».

Жизнь продолжалась: что с ней делать? Что делать? Направляясь на машине в Триест, мы говорили с Ланзманном о Розенбергах и в то же время смотрели на небо, на море, на этот мир, где их уже не было.

«Если вы хотите поехать в Югославию, я могу достать вам динары», — сказал нам портье в отеле Триеста. А туда можно поехать? Проще простого. За двадцать четыре часа агентство «Путник» снабдило нас визами, картами и советами. Пересекая границу, мы были взволнованы: почти что железный занавес. И в самом деле, мы попали в другой мир.

Туризм едва возрождался: очень мало отелей, мало ресторанов, еда весьма скудная; с трудом можно было найти бензин, малейшая поломка становилась проблемой: на станциях обслуживания ничего не было, механики наугад били куда-то молотком. Эту страну, самую бедную до 1939 года, опустошила война. Причины ее бедности — это сопротивление фашизму, а также отказ восстановить прежние привилегии. Впервые в жизни я не видела, чтобы роскошь соседствовала с нищетой. Ни у кого не встретишь ни высокомерия, ни приниженности, у всех одинаковое достоинство, а по отношению к иностранцам вроде нас — неисчерпаемое радушие.

То, что мы наблюдали, нам нравилось. После нескольких часов, проведенных в Загребе и Любляне, мы не без сожаления покинули Югославию. Бедность там была крайняя; не хватало мостов, дорог, мы ехали по виадуку, которым одновременно пользовались пешеходы, машины и поезда. Но сквозь эту скудость проглядывало нечто такое, что трогало меня и чего я не встречала нигде: простые и непосредственные отношения людей между собой, общность интересов и надежд, братство. И какой же богатой показалась нам Италия, как только мы пересекли границу! Огромные грузовики-цистерны, автомобили, заправочные станции, сеть дорог и железнодорожных путей, мосты, роскошные магазины — все это представало передо мной теперь как привилегия. И вместе с процветанием мы вновь обрели иерархию, дистанцию, преграды.

И вот наконец Швейцария, снег, ледники. Мы взбирались на все перевалы и все доступные для автомобилей вершины. Вернувшись в Париж, мы с удивлением обнаружили, что в наших воспоминаниях смешалось все: оливковые деревья Далматии и голубизна ледников.

Почти сразу же я снова уехала из Парижа с Сартром. Месяц мы провели в одном амстердамском отеле, на каналах; мы работали, осматривали музеи, город и всю Голландию. Во Франции только что разразилась необычайно мощная забастовка, парализовавшая все общественные службы, в том числе и почту, телеграф, телефон, и, чтобы поддерживать связь, мы с Ланзманном доставляли свои письма в аэропорты, передавая их путешественникам. Однажды он попытался растрогать телефонистку, ссылаясь на жар своих чувств. «Любовь — это не срочность», — сухо ответила она ему.

Из Амстердама через леса и пустоши мы с Сартром отправились взглянуть на картины Ван Гога в музее Кроллер-Мюллер; затем проследовали по берегам Рейна и Мозеля. С холма над Тревом Сартр показал мне остатки концлагеря для военнопленных, где он содержался в плену. Место меня поразило, однако проржавевшие проволочные заграждения и несколько сохранившихся бараков значили для меня меньше, чем его рассказы. Мы пересекли Эльзас и добрались до Базеля, где я вновь увидела картины Хольбейна и Клее.