Сила обстоятельств: Мемуары

Вечность длилась семь дней. Я получила письмо от Ланзманна. Суд над Жансоном завершился 4 октября постыдным приговором. Обвинения против «121» — список за это время значительно увеличился — продолжали сыпаться градом. Подписавшие манифест не имели больше права выступать ни по радио, ни по телевидению, даже их имена не должны были звучать в передачах. 1 октября в редакциях «Тан модерн», «Эспри», «Верите э либерте» начались обыски и аресты. Октябрьский номер «Тан модерн» конфисковали. Во время манифестации, о которой много писали в газетах, пять тысяч бывших участников колониальной войны проследовали по Елисейским полям с криками: «Расстреляйте Сартра!» От имени всех наших друзей Ланзманн просил нас остановиться в Барселоне, куда он приедет, чтобы рассказать нам о ситуации.

Я заявила врачу, что хочу уйти; с брюшным тифом, возразил он, в отеле меня не примут. Сестры Т., жившие в это время со всем семейством на вилле на берегу, предложили мне свой дом в Ресифи. Три дня я провела в комнате в старинном стиле, где воздух едва освежал примитивный и шумный кондиционер. Наконец доктор позволил мне выйти на улицу. После четверти часа ходьбы по улицам, где воздух показался мне густым, словно сироп, я в полуобморочном состоянии рухнула на террасе кафе; позже в Рио я дважды теряла сознание во время обеда с Амаду в привычной нам ресторации.

Кубинский поверенный в делах, отчаявшись дозвониться нам, сам приехал в Ресифи: Гавана настаивала, чтобы мы провели у них несколько дней. Единственный способ добраться туда — это сначала вернуться за 1600 километров в Рио. Удовольствие снова увидеть Амаду и Копакабану было испорчено моей усталостью, к тому же я испытывала тоску по родине, хотя Ланзманн повторил мне по телефону, что ультра хотят смерти Сартра.

В день нашего отъезда на Кубу по аэродрому к вечеру пронесся смерч; в зале ожидания ветер взъерошил пальмы в горшках и разметал бумаги. В течение нескольких часов, одуревшие, сонные, мы дожидались затишья. Наконец мы сели в самолет. Моторы изрыгали слишком много огня; это была одна из тех ночей, когда худшее кажется возможным. И вот в липких сумерках мы приземлились в Белене, нелепость снова очутиться там подтвердила мое предчувствие: этот континент — ловушка, из которой нам не выбраться. Успокоилась я, лишь обнаружив утром плоскогорье, зажатое между обрывистым берегом и бирюзовым морем: у наших ног расстилался Каракас. Мы приземлились. Когда мы пили кофе в буфете, я смотрела, как, отражая солнце, сверкают иллюминаторы, и не спускала глаз с самолета, который через час или два унесет нас от этих несчастных земель: между столами ходила старая женщина, она собирала корки хлеба, кости от отбивных, остатки яичного белка и заворачивала все это в бумагу, чтобы полакомить свою семью. К Сартру подошли студенты и попросили его задержаться на несколько дней в Каракасе: они были нам симпатичны. Венесуэла приходила в движение. Но нас ждали на Кубе, и мы горели желанием очутиться там.

К нам подошел служащий аэропорта: «У вас есть обратный билет? Ваш билет до Парижа? Нет? В таком случае вы не можете лететь: указание из Гаваны». — «Но мы приглашены», — возразил Сартр. «Докажите это». У нас не было ни гроша в кармане, чтобы оплатить обратный билет, и никаких официальных бумаг. Сверкающий самолет улетит без нас! Сартр позвонил в кубинское посольство и сражался с чиновниками аэропорта с такой яростью, что в конце концов добился своего. В последнюю минуту нам разрешили подняться в самолет. Мы так и не поняли причин этой задержки: кубинцы не принимали никаких мер против иммиграции.

Наконец-то берег остался позади! Наконец! Самолет пролетал над Ямайкой, и можно было подумать, что одним взмахом крыла мы вдруг добрались до Англии: зеленеющие газоны, коттеджи с бассейнами. Сартр, побывавший там, заметил, что на свете нет ни одной более зловещей колонии. И вскоре мы приземлились в Гаване, где нас встречали друзья и нарядные музыканты с гитарами.

Гавана изменилась: никаких ночных заведений, игорных залов, американских туристов. В полупустом отеле «Насьональ» совсем юные ополченцы, юноши и девушки, проводили съезд. Всюду — на улицах, на крышах — дежурили ополченцы. Через гватемальских дипломатов стало известно, что отряды кубинских эмигрантов и американских наемников проходили подготовку в Гватемале. Они попытаются высадиться на острове и от имени марионеточного правительства обратятся за помощью к США. Перед лицом такой угрозы Куба собиралась с силами, «медовый месяц революции» закончился.

Во время нашей беседы с интеллектуалами Рафаэль и Гильен, которые в апреле не произнесли ни слова, говорили во весь голос. По поводу поэзии Гильен заявил: «Любые формальные изыскания я считаю контрреволюционными». Они требовали подчинения правилам социалистического реализма. В частных разговорах писатели признавались, что невольно начали подвергать себя самоцензуре, каждый задавался вопросом: «Действительно ли я революционер?»