СИМОНОВ И ВОЙНА

Предисловие

Он не любил разговоров о том, как себя чувствует, а если они все-таки возникали, старался отшутиться, когда очень уж приставали с расспросами и советами — а в таких случаях советы дают особенно охотно и настойчиво, — сердился. Но несколько раз при мне проговаривался — стало ясно, что он тяжело болен, что ему худо, что мысли у него о том, что его ждет, самые мрачные. Как-то пришлось к слову: «А я сказал врачам, — услышал я от него, — что должен знать правду, сколько мне осталось. Если полгода — буду делать одно, если год — другое, если два — третье…» Дальше этого, на более долгий срок он уже не загадывал, планов не строил. Разговор этот был в конце семьдесят седьмого года, жить ему оставалось меньше, чем два года…

Потом, разбирая оставшиеся после него рукописи, я наткнулся на такое начало (один из вариантов) задуманной пьесы «Вечер воспоминаний»:

«Белая стена, койка, стол, стул или медицинская табуретка. Все.

Может быть, самое начало — разговор или с человеком, стоящим здесь, или — за кулису:

— До свидания, доктор. До понедельника, доктор.

А после этого прощания с доктором экспозиция.

— Так я остался один до понедельника. Чувствовал я себя, в общем, неплохо. Но оперироваться было надо. Это, в сущности, как поединок, как дуэль… Не через полгода, так через год. Так мне сказали врачи, вернее врач, перед которым я поставил вопрос прямо, — я люблю ставить такие вопросы прямо. И он, по-моему, тоже был к этому склонен. Как быть? Чем мне это грозит? Решились на поединок. Но положение не такое, чтобы сразу и на стол. Можно было подождать несколько дней. Он хотел сделать сам, уезжал на несколько дней. Дело не горело, надо было просто решиться. Горело решение, а не операция. А меня это устраивало. Раз так, раз или да, или нет, или выдержать все это, или не выдержать, то надо что-то еще успеть. Вот что? Весь вопрос состоял в этом.

Жена согласилась. Мы откровенно с ней поговорили, как всегда. Она тоже считала, что только так. И от этого, конечно, мне было легче. А вот что? Что успеть? Состояние духа не такое, чтобы начинать что-то новое. А вот биография, с которой ко мне приставали, действительно не написана. Вот ее и надо, наверное, сделать. Пусть останется хотя бы черновик — в случае чего. А нет — будет достаточно времени, чтобы переписать набело».

Со странным чувством читал я это, словно Симонов угадал свой конец, как все будет, перед каким выбором он будет стоять, что решит делать, когда сил останется совсем мало. Или напророчил себе все это. Нет, конечно, врачи не сказали ему, каким временем он располагает, да и вряд ли они знали, какой срок ему отмерен. Но так уж случилось, что скверное самочувствие заставило его выбирать, что важнее всего, что делать в первую очередь, чему отдать предпочтение, и выбор этот, как намечалось и в пьесе, пал на произведение, представлявшее и расчет с собственным прошлым.