Синагога и улица

Реб Мойше-Мордехай, ссутулившись, сидел во главе стола, погрузив пальцы в бороду, как будто искал там мудрый выход из сложившейся ситуации.

— Может быть, можно добиться от синагогальных старост, чтобы они не впускали мужчин вместе с женщинами? Что же касается хора и капеллы музыкантов, это не должно нас слишком сильно беспокоить. Нас намного больше должно волновать, что евреи забывают о чуде Хануки и думают, что Иуда Маккавей[256] был героем благодаря своим собственным силам.

Реб Мойше-Мордехай строго указал раввину Кенигсбергу, что, вместо того чтобы разговаривать о Провидении, тот собирается произносить сионистскую проповедь. Для даянов этого замечания было недостаточно, и на этот раз они ответили главе раввинского суда, что, при всем уважении к нему, он делает большую ошибку. Старосты Каменной синагоги никаким образом не смогут удержать мужчин и женщин, чтобы те сидели вместе. Им надо, чтобы пришло как можно больше публики. Даян из Волковысского переулка повернулся к раввину Кенигсбергу и ткнул в него пальцем:

— Члены правления вашей синагоги выставляют вас вперед, чтобы получить дозволение на то, чего делать нельзя, на что претендовать прежде у них никогда не хватало нахальства.

Смешавшийся от этой неприкрытой всеобщей враждебности реб Ури-Цви пробормотал, заикаясь, что-то, чего никто не расслышал. В комнату заседаний раввинского суда вошла жена реб Мойше-Мордехая. Ее узкое и бледное лицо выглядело еще бледнее из-за снегопада за окном. В руках она несла поднос, на котором стояли стаканы с чаем, блюдца со сладкими сухими печеньями и с нарезанными дольками лимона, фарфоровая сахарница. Сора-Ривка поставила угощение на стол и обратилась к грайпевскому раввину чересчур громким голосом:

— Выпейте стакан чаю. И вы тоже, — повернулась она к другим даянам. — От разговоров и криков пересыхает во рту.

Даяны вылупили глаза на главу раввинского суда, а тот — на свою жену. С тех пор как умерла их дочь, Сора-Ривка впервые вошла в эту комнату, когда в ней сидели посторонние люди, да еще и принесла угощение. Гродненский раввин сразу понял, что она хочет унять бурю негодования против раввина Кенигсберга.

— Пейте, господа. Выпейте чаю и не забывайте про печенье, — реб Мойше-Мордехай тоже заговорил мягче, обращаясь к гостям.

Даяны пробормотали благословение и, расправив пальцами усы, начали прихлебывать чай из стаканов и жевать крошащиеся жесткие печенья. Сора-Ривка осталась стоять у стола и рассказывала громким голосом, что Генька Лапидус, жена резника реб Хаима-Йоны из Грайпева, — они были подругами еще в девичестве, — так вот она была тут позавчера и говорила, что грайпевская община скучает по своему прежнему раввину. Какой бы кандидат ни приехал, чтобы занять пустующую должность, он заранее не нравится обитателям местечка. Они говорят, что хотят такого раввина, как реб Ури-Цви га-Коэн Кенигсберг.

— Я бы очень хотела познакомиться с вашей женой, — сказала Сора-Ривка и равнодушно посмотрела на мужа, будто не замечая его намеков, чтобы она вышла. Только когда в комнату вошли горожане с каким-то общественным делом и она поняла, что к прежней ссоре даяны пока не вернутся, раввинша ушла к себе.

Вечером она выглянула из своей спальни на улицу, где непрерывно валил снег, и с застывшей улыбкой слушала, как ее муж раздраженно говорил: что это за поведение такое — специально войти в комнату заседаний раввинского суда, чтобы помешать переговорам между даянами? Никогда раньше она этого не делала.

— Ты должен обращать внимание на то, чтобы члены твоего раввинского суда не унижали грайпевского раввина. Мне кажется, что он лучше их, — ответила Сора-Ривка, продолжая сидеть неподвижно, сложив на животе свои бледные руки и глядя, как и прежде, в окно.

Раввин пришел в еще большее раздражение:

— Как же это ты говоришь, что хочешь познакомиться с его женой? Это некрасиво, неподобающе!

Сора-Ривка, все еще улыбаясь, ответила усталым голосом:

— Жизнь сложилась так, что мне не случилось с ней познакомиться. Но почему это неподобающе? Ведь раввин Кенигсберг не был моим женихом. Это она была твоей невестой.

От ее тихих ответов реб Мойше-Мордехай растерялся и пробурчал себе в бороду, что у него нет времени оберегать грайпевского раввина, чтобы, не дай Бог, не задели его честь. Он должен изучать Тору и отвечать на сотни писем. С тех пор как их Блимеле ушла, он не написал ни единого слова, чтобы закончить свою книгу. Сора-Ривка резко повернулась к мужу, ее глаза сияли какой-то странной отшлифованной издевкой и холодной печалью:

— И правда удивительно, что ты из-за своей единственной дочери не закончил писать шестую или седьмую книгу.

Реб Мойше-Мордехай со страхом посмотрел на жену и замолчал, сгорбившись. Челюсть Соры-Ривки сильно дрожала, но она старалась говорить спокойно. Ее отец вообще не писал книг. Конечно, Мойше-Мордехай ученее и знаменитее ее отца, но какая радость в книгах? Книги — это не дети… И Сора-Ривка тоже замолчала. Она выглянула в окно и подумала, что нынешней зимой это первый снег, который падает на могилу Блимеле. Это ее свадебный убор.