Синагога и улица

— Раввин, — вздыхал он, говоря со своей женой, — раввин должен быть в состоянии сказать обо всем, что нельзя: «Нельзя! Это некошерно, недозволено, нечисто!» А у меня не хватает твердости сказать, что столько всего запрещено.

В противоположность реб Йоэлу Вайнтройбу его жена была маленькой, тоненькой и пугливой. Однако, как ни странно, ее тихий смех звучал счастливо. Звали ее Гинделе, и она действительно была похожа на цыпленка[65], радующегося найденному зернышку или хлебной крошке. Поэтому девушкой она так испугалась, когда отец привез ей из ешивы жениха — высокого, широкоплечего молодого человека, к тому же весьма ученого. Еще больше она испугалась, когда закончился период, когда ее муж жил на содержании тестя и ей пришлось стать раввиншей в чужом местечке. Поначалу заскевичские обывательницы ждали от новой раввинши мудрых и богобоязненных речей. Однако вскоре они увидели, что ждать нечего. Потом Гинделе впала в беспокойство по поводу того, что у нее нет детей. Хотя не было известно, кто из супругов тому причиной, она чувствовала себя виноватой и дрожала от тихой радости, когда ее Йоэл любезно разговаривал с нею. Иногда она смотрела на него большими глазами: правильно ли он поступает? Например, в субботу, пришедшуюся на новомесячье, когда муж вел ее под руку в синагогу, чтобы она не поскользнулась на льду и не провалилась в глубокий снег. Тогда она смотрела на него вопросительно: может быть, раввину не подобает вести жену под руку? Но никогда прежде Гинделе так не пугалась и не радовалась, как в тот день, когда муж сказал ей, что оставляет должность раввина.

— А на что мы будем жить? — спросила она.

Реб Йоэл, вздохнув, сказал, что не знает. Он знает только, что не может больше быть раввином и издавать распоряжения о запрете на то и на это. Ему даже стыдно перед домишками местечка. Он такой высокий, громоздкий, а эти домишки, в которых в тесноте живут целые семьи, такие низкие, завалившиеся, с соломенными крышами и кривыми окнами. Ему кажется, что и деревья вокруг синагогального двора смотрят на него с упреком за то, что он такой толстый, когда они такие тощие и скукожившиеся.

Заскевичские евреи никак не могли понять, почему раввин хочет их оставить. Никаких споров ни с кем он не ведет, надбавки к жалованью не требует. Так почему же его не устраивают Заскевичи? Обыватели решили, что раввин ищет место в большом городе, и утешали себя тем, что и для их местечка найдется хороший молодой человек, может быть, даже немного поувереннее в себе, чем реб Йоэл Вайнтройб, который стонет, как роженица, когда ему надо сказать, что того-то и того-то делать нельзя.

Раввин с раввиншей переехали в Вильну и поселились во дворе Лейбы-Лейзера. Гинделе начала поставлять свежие яйца состоятельным хозяйкам, а реб Йоэл стал аскетом. Он, может быть, смог бы выхлопотать, чтобы его зачислили в миньян аскетов в Синагоге Гаона. Однако он, во-первых, не хотел добиваться этого при помощи протекции, а во-вторых, Синагога Гаона не устраивала его тем, что походила на ярмарку: женщины приходили туда получить заговоры от сглаза, нанять чтецов кадиша и евреев, которые будут на йорцайт[66]

изучать Мишну в память об умершем. Поэтому реб Йоэл сидел в одиночестве в синагоге, находящейся во дворе, где он жил, и вообще не встречался с другими аскетами. Заработок обеспечивала его Гинделе, таскавшая корзинки с яйцами.

Реб Йоэл все еще стоит рядом с книжным шкафом и ищет у какого-то древнего мудреца ответ на сложный вопрос, возникший у него при изучении трактата «Бава батра»[67]. Однако, вместо того чтобы вдумываться в суть проблемы, затронутой трактатом, он раздумывает над своим раввинством. Будь он раввином в богатом городе, он бы, наверное, не колебался так, вынося решение о некошерности забитой коровы или запрещая весь товар мясника. Он бы клеймил извозчиков, которые въехали в местечко слишком поздно, после наступления субботы. Однако он был раввином в Заскевичах, в местечке, которое и в лучшие времена не было богатым. Евреи вели там меновую торговлю с селянами: привозили крестьянам мыло, нитки, посуду, а везли от них свиную щетину, тряпки, живых кур. Однако польское государство запретило и эту нищенскую торговлю, и заскевичские евреи теперь совсем обеднели. Ремесленник сидит без работы, лавочник в глаза не видит покупателей. Коробейник вертится на рынке, как грешная душа в чистилище, — его лишили права разъезжать по селам. Приходит такой мрачный от своих неприятностей еврей к раввину и спрашивает: «Можно, ребе? Можно?» И вот такому еврею раввин должен ответить: «Нет, нельзя!» У реб Йоэла Вайнтройба нет, Боже упаси, претензий к Всевышнему из-за Его Торы. Но пускай тем, кто вынужден отвечать «нет», будет не он, а кто-то другой.