Синагога и улица

Это был светлый, ясный, погожий день ранней весны, какие бывают после Пурима. Сквозь сероватые, жидкие, как дым, облака голубело высокое небо. Еще остававшийся на улицах снег съежился, пожелтел, стал ноздреватым. Провожавшие усопшего задирали головы и радостно смотрели на деревья с вытянутыми голыми ветвями, уже заранее дрожавшими в радостном предвкушении цветения.

Когда перешли мостик через Виленку, провожавших стало меньше. У стариков не было сил волочить немеющие ноги в гору, лавочники вспомнили, что должны вернуться в свои лавки. Чем дальше двигалась процессия, тем больше людей от нее отставало, но только не хасиды из кейдановской молельни. Все они остались и говорили между собой о том, что дети Шлойме-Залмана, живущие в России, дети от его первой, умершей, жены, наверняка не станут читать по нему кадиш. Большевики забрали вместе с состоянием Раппопорта и его детей. Они отказались от еврейства. Тем не менее он и сына, родившегося у него на старости лет от второй жены, посылал в нееврейские польские школы, а дочь — в светскую гимназию с преподаванием на иврите. Он всегда считал, что богобоязненность и светская образованность могут сосуществовать в одном доме. Только на старости лет начал говорить, что мудрость Торы и светское образование — это как огонь и вода и что он раскаивается в том, что послал сына учиться в университет.

Позади всех сопровождающих по тротуару шел лавочник реб Авром-Аба Зеликман. Он шел ровными, размеренными шагами, опустив голову. Когда катафалк резко двигался вперед, он отставал, а когда катафалк медленно полз в гору, реб Авром-Аба понемногу нагонял процессию. Юный Гавриэл Раппопорт несколько раз поворачивал голову назад и видел, что по тротуару идет разведенный раввин. Гавриэл поспешно отворачивался, чтобы вытереть слезы, набегавшие на глаза. Он начал постепенно отставать от катафалка с гробом отца. Тогда задержалась и его мать, повернув к сыну свое лицо, закрытое черной вуалью. Она смотрела на него, пока он снова не приблизился к катафалку.

Место на кладбище приготовили в почетном ряду, между огороженных цепями или железным штакетником надгробий богачей. Накрытые погребальные носилки стояли на краю выкопанной могилы в окружении близких друзей покойного. Евреи тихо всхлипывали, и слезы скатывались на их бороды. Вечерние фиолетовые тени дрожали на чистом белом снегу, который на кладбище еще лежал высокими сугробами, плотный и свежий. Из-за холма, густо покрытого покосившимися надгробиями, был виден полукруг огненного заката. Асна приклонила голову матери на плечо, чтобы не видеть отца, лежавшего на погребальных носилках, а мать сквозь плотную черную вуаль смотрела на лавочника реб Аврома-Абу Зеликмана. Он, онемевший, строгий и печальный, стоял напротив нее у края могилы. Басшева ощущала, как окаменело ее сердце, как слезы замерзают в ее горле. Она знала, что слезы еще придут. Она еще будет плакать, когда дети уже начнут забывать. Но теперь она должна думать о выполнении мужниного завещания. Мать подняла над глазами черную вуаль и шепнула сыну:

— Ты обещал отцу больше не ходить в университет, а начать учиться у реб Аврома-Абы Зеликмана. Ты не забудешь свое обещание?

— Не забуду, — пробормотал Гавриэл, со страхом глядя, как с черных погребальных носилок снимают тело отца, укутанное в белый саван. В то же мгновение огненный край заката утонул за кладбищенской горой, утыканной покосившимися надгробиями.

2

Реб Авром-Аба был родом из Келема[164]. Он учился в тамошней талмуд торе, как называли Келемскую ешиву, а женился в Кибарте[165], литовском местечке на границе с Пруссией. Он еще не успел просидеть и года на содержании тестя, как началась русско-германская война и царь Николай выгнал евреев из приграничной с Пруссией полосы земель. Тесть и теща реб Аврома-Абы застряли в Литве, а он с женой добрался до Вильны, куда сбежалось множество других раввинов. Беженцы — сыны Торы создали свое собственное объединение, и город поддерживал их материально. Реб Авром-Аба Зеликман тоже изучал Тору в синагоге изгнанных раввинов и жил с женой за счет этой поддержки. После вступления в город германских войск, когда голод усилился и Вильна не могла больше содержать изучающих Тору, жена реб Аврома-Абы, Годл, занялась торговлей и стала добытчицей в семье. Еще до замужества в Кибарте она была лавочницей и хорошо разбиралась в торговых делах.