Синдром человеческого магнетизма. Почему мы любим людей, которые причиняют нам боль

Одевшись в костюм невидимки, она очень старалась быть хорошим родителем. Несмотря на ее усилия дать нам все, что необходимо, мы никогда по-настоящему не знали ее, а она – нас. Из-за собственной травмы привязанности, приведшей к созависимости, синдрома тревожности и нарушения внимания я не догадывался об ее эмоциональных и личностных проблемах. Как и ее отец, она была стойкой и скрытной, когда дело касалось личных переживаний.

Моя мать была удивительно щедрой женщиной, принимающей и прощающей всех своих детей, особенно меня. Поскольку мы с ней были похожи, между нами существовала особая связь. То и дело она давала мне понять, что гордится моими достижениями. Я помню несколько разговоров, когда она признавалась мне, что находит общий язык в основном со мной, потому что я шел за теми же мечтами, что в свое время были у нее, но она их не осуществила. Как и у других созависимых, ее огромный дефицит любви к себе и страх неудачи стали препятствием, помешавшим ей добиться своих целей. При этом, будучи созависимым человеком, она не позволяла себе винить в своих «неудачах» никого, кроме себя.

Из-за триангуляции и отравления наших умов отцом мать поддерживала более близкие связи со своими друзьями, чем с кем-то из детей. Изголодавшись по людям, которые любили бы ее и нуждались в ней, она старалась стать другом любому счастливчику. Все любили мою маму. Друзья обожали ее за заботу и самопожертвование. Как и ее созависимый отец Чак, она бы «отдала последнюю рубашку», чтобы сделать счастливым другого человека. Это печальный факт, что все, кроме ее детей и мужа, обожали мою маму. Ее дети могли бы разделить это чувство, если бы не были подвержены влиянию своего нарциссического отца. Как бы парадоксально это ни звучало, моя мать была чудеснейшим человеком, которого я никогда не знал.

Моя мать была удивительно щедрой женщиной, принимающей и прощающей всех своих детей.

Ее быстро развивающийся рак в последней стадии заставил нас заводить разговоры на сложные и пугающие эмоциональные темы, которые мы должны были начать раньше, но не могли и слишком боялись начинать. Взаимодействие нашей созависимости удерживало нас с ней от создания отношений, которые должны были существовать всегда. Если бы не эгоистичные поступки моего отца, у меня была бы возможность узнать свою маму, а у нее – узнать меня. По сей день я испытываю грусть, сожаление и в какой-то степени вину за этот печальный факт. Именно поэтому я посвятил свою первую книгу ей.

Мои переломные 17 лет

Мое одиночество, неуверенность в себе и склонность становиться жертвой разрушительных действий других людей продолжали сопровождать меня и в подростковые годы. К 14 годам активные издевательства, обзывания и унижения стали только хуже. Естественная юношеская неуверенность в себе и дух противоречия в сочетании с наносимым мне дома эмоциональным ущербом погрузили меня в глубокую бездну стыда и депрессии. Я открыл для себя притупляющие восприятие свойства марихуаны, а позже – более тяжелых наркотиков, которые я регулярно принимал с 15 лет. К середине 11-го класса, в 17 лет, я занимался самолечением, заглушая свою грусть, злобу и одиночество опасным количеством препаратов. После трехмесячного перерыва в продаже и хранении наркотиков я погрузился в свой самый главный, почти суицидальный наркомарафон. После того как я открыл для себя большое количество стимуляторов, которые я принимал и продавал, родители поместили меня в стационар на 90-дневную психиатрическую программу для подростков.

До этого момента у меня не было осознания своего саморазрушительного поведения и опасности злоупотребления наркотиками. В момент госпитализации и вплоть до конца третьей недели пребывания я был тверд и непреклонен относительно своих причин употребления наркотиков: просто повеселиться и почувствовать себя лучше. Я делал все возможное, чтобы убедить людей, что это не причина для госпитализации. Но врачи не верили басням, которые я рассказывал. Они продолжали давить на меня, требуя честного осознания, почему я медленно убивал себя.

К четвертой неделе лечения, после ряда противоречивых и раздражающих сеансов индивидуальной и групповой психотерапии, я открыл для себя, что, может быть, действительно бегу от чего-то. Я никогда не забуду, как доктор Шварц, мой психиатр, и доктор Япелли, мой психотерапевт, ворвались на наш групповой сеанс и сообщили его участникам, что я патологический лжец и просто вожу их за нос. Они предупредили группу, что нельзя верить ни одному моему слову или стараться быть со мной помягче, пока я не начну говорить начистоту. Сделав это заявление, они покинули сеанс. Меня оставили злиться на их ложь и бесчестную манипуляцию моими партнерами. Это было сильным ударом, так как я всегда считал себя честным человеком.