Синдром пьяного сердца

– Конечно больше… – подтвердил он. – Но тут природа вмешалась, а она всегда на нашей стороне… Случился, понимаешь, разлив реки, и дом тот залило… Снесло паводком. Звонят: там вашу хибару снесло… А я в ответ: «Это уже вашу хибару снесло, моего там ничего нет». И тут они заявляют: нам, мол, чужого дома не надо, забирайте его себе… А чего забирать, кроме размытого фундамента? Ну, я не гордый, забрал. В прошлом году завез материал, отстроил… А недавно…

– …Опять… Железо?

Он со вздохом подтвердил:

– Видать, положили глаз… Приезжают на «Волгах», осматривают…

– Ну а вы, как тот осетр на крюке… Поверили рыбоподъемнику… А вас под жабры и в тот багажник!

Он захохотал, вздымая высокую грудь. Помотал головой, мол, я другие ходы через ту плотину знаю.

– Я осетр, да не тот, меня крюком не возьмешь… Пытались, да не вышло.

Так он мог сказать. Но сказал другое:

– Все мы доверчивые осетры…

Тут мы еще бутылочку открыли: в подвале ведь не заметно, что вечер наступил. И просидели там часиков пять-шесть.

Поведал Шумов, не без юмора, как предложил он за свой счет построить для всей улицы водопровод, километра три, но с условием, чтобы и к нему воду подвели, а его дом стоит на краю улицы.

Улицу водичкой обеспечил, а как дошло до его дома, стоп-машина…

Дальше нельзя, потому как идеологическая баба заявила: «Нечего воду в церковь подавать, они там крестить станут…»

– Так улица за ваши денежки пьет?

– На здоровье… Пусть пьет.

– А вы не пьете?

– Ну почему? – добродушно отвечал Шумов. – И я пью, и мои дети пьют, и ты сейчас, хотя это и незаконно…

И пояснил, что не стал пререкаться с дураками (дурами?), а нанял рабочих, они в земле прорыли ход к трубе, там и оставалось-то метров сто, и подсоединили…

– Вот, – протянул кружку, – пей, в горкоме не узнают!

Я потом выбрал время, записался на прием к секретарю по идеологии. Она оказалась такой, как я представлял: серенькая мышка с суконным выражением лица и бесцветными глазами. Сколько уж я их нагляделся, и все будто вышли из одного инкубатора: безлика, ни грудей, ни бедер, ничего женского…

Долдонила про достижения в области просвещения, решив, что я залетная пташка и все проглочу. Вещала до того момента, пока я не спросил про отца Анатолия. И хотя задан был вопрос как бы невзначай, попутно, но вызвал переполох в ее душе, если таковая была, даже глазки забегали, засуетились.

Но спросил я так:

– А чего же это у вас, Марь Петровна, детишек-то преследуют?

– Каких таких детишек?

– Ну, вот у Шумова, священник который, их пятеро, и всех, значит, убрали из детского сада…

– Первый раз слышу! – И покраснела. И глазки наставила в окна, тужась сообразить, отчего же я все знаю и не был ли сигнал в центр, то есть в Москву, на который им теперь реагировать.

А я как бы попутно еще заметил, доверительно, как товарищу по общему делу, что, дескать, дети-то наше будущее и кому же, как не нам, о них беспокоиться, чтобы росли они идейно закаленными, нашими, а не чужими детьми…

Каюсь, из суеверия я в кармане крестик из пальцев делал при слове «наш», ибо у меня с этой серой мышкой ничего «нашего» не могло быть.

Через год, уезжая, узнал я не без удивления, что все детишки Шумова самым лучшим образом устроены и дачу вдруг оставили в покое, чего он не ожидал. Еще и посетовали, что отец Анатолий редко к ним в горком заглядывает, а полезно, знаете ли, иногда поговорить по душам.

Вот и о душе вспомнили.

Однажды с Шумовым съездили мы в степной район, к его дальней родне. Приняли нас по-семейному, накормили, напоили, а потом повезли на бахчу, а при ней пасека, и угостили арбузиками, не очень вызревшими, – отчего-то стали они в этих краях плохо вызревать. Но мед зато был отменный, тягучий, душистый, цвета янтаря. А еще угостили нас медовухой.

Сейчас уже мало кто помнит, что это за напиток. Прежде-то его цари да князья пили, предпочитая заморским привозным винам. И в разных книжках о нем есть, хотя его-то самого нет. И если где-то прочтете, что царь принимал за столом медовые напитки, не удивляйтесь, он пил лучшее, что умели создавать наши предки. А они были по этой части не дураки.

Рецепт же прост, как все гениальное: чистая родниковая вода, да мед, да время… Чем дольше стоит, тем забористей и приятней. Вкус, поверьте, вовсе не меда, никакой приторной сладости, а лишь необыкновенная душистость и нежность. Ну и как водится, приятное похмелье, без всяких там последствий. В общем, медовуха пришлась мне по вкусу.

– Сколько же ей времени? – спросил я пасечника, мужичка в старой солдатской форме и фуражке, ему было лет за семьдесят.

Он указал на подвальчик, где врыты в землю огромные, оцинкованные изнутри бидоны с медовухой: там были и двухлетней давности, и пятилетние, а один бидон – лет под семнадцать, из него нас и угощали.

– А что, – поинтересовался я, – можно хранить и дольше?

– Да хоть сто лет, – отвечал пасечник. – У Романовых, говорят, хранились в бочках чуть не века. Но это уже драгоценный напиток… Его не ковшами, не стаканами, его из чарочки золотой хлебнул – и счастлив!