Синдром удава

Как только дневной свет проник сквозь грязные стекла окошек, меня окликнули с верхних нар. Потеснились, дали место, сунули в руки кусок хлеба с салом, отсыпали самосада. Знакомые по вагону уголовники умели держать слово. Я недоумевал, откуда у них такое богатство, а спросить не решался. Вскоре источник снабжения определился. Загремел засов, открылась дверь, и в камеру запустили пополнение. Многие оказались местными жителями. У некоторых были довольно объемные котомки. Одни тут же доставали продукты, завтракали сами, делились с товарищами, другие клали котомки под себя, украдкой вытаскивали провизию и торопливо, чтобы ни с кем не делиться, ели. Одного из них и приметили сверху мои покровители. Часть его запасов была реквизирована.

В Вятской пересыльной тюрьме нас продержали около двух суток без питания. Возникла догадка: остановка была связана с отработанной системой воровства продуктов конвойными в сговоре с вятскими тюремщиками. А может быть, как в авиации: не принимал конечный пункт назначения, не освободилась «посадочная полоса»... Слишком много «груза». И снова путь на Восток в столыпинском вагоне.

В пересыльных тюрьмах нас размещали по разным камерам. Сначала я думал, что это случайно. Но, как выяснилось, надзиратели специально отбирали тех, на ком еще уцелела приличная одежда. Их помещали в камеру с уголовниками. Нетрудно представить, что происходило дальше. У них отнимали все, что можно было сбыть надзирателям за табак, хлеб, а иногда и за водку. Сопротивляться или звать надзирателей на помощь было, естественно, бесполезно. Тюремщики и уголовники действовали «единым фронтом».

Все, кто начинал со мной этап в приличном виде, теперь были одеты в жалкое отрепье. У многих не осталось даже обуви: ноги обмотаны тряпками. Я среди них выглядел «пижоном». На мне было приличное московское пальто, костюм, теплая рубашка, хромовые сапоги. Уцелел даже новый темно-серый костюм с нашитыми для маскировки заплатами. За время этапа я не расстался еще ни с одной вещью. Для многих это было загадкой. А, как известно, загадочное и непонятное настораживает. Я пользовался этим, когда попадал в камеру к незнакомым мне по этапу уголовникам. У меня даже выработался определенный стиль поведения. Попав в такую камеру, я окидывал взглядом верхние нары, где обычно располагалась уголовная «элита». Если даже там не было никого из знакомых, пробирался вперед, пользуясь замешательством, вызванным моим «шикарным» видом, швырял небрежно наверх свою котомку и устраивался рядом. Плюс нехитрый блатной жаргон, несколько известных в уголовном мире имен, намеки на свою принадлежность к самой высокой блатной «верхушке». Действовал этот прием, как правило, безотказно. Если же кто-то из «шестерок» все же пытался меня «прощупать» или нацеливался на мою котомку, приходилось прибегать к еще не совсем забытым приемам. Короткий, едва заметный для окружающих удар в солнечное сплетение был лучшим аргументом. Остальные, не поняв толком, в чем дело, больше прощупывать меня не пытались.

Во время долгого пути мне еще несколько раз приходилось прибегать к помощи рисования. Я даже приобрел среди блатных кличку «художник».

В одной пересылке мне предложили сыграть в «буру» на мое пальто или сапоги против английского френча. В нем, неизвестно откуда добытом, щеголял один из главарей блатной картежной компании. Признаться в том, что из всех карточных игр я знаю только «подкидного дурака», значило разоблачить себя. Пришлось под большим секретом «открыться» — мол, готовлюсь «уйти с концами» (то есть совершить побег), а значит, мне английский френч ни к чему. В среде блатных побег считался делом серьезным.

Конечно же, я общался не только с уголовниками. Много интересных людей пришлось встретить на этапах, пересылках и в лагерях. Математики, физики, конструкторы, поэты, писатели, артисты, дипломаты, военные высокого ранга. Как правило, это были известные, талантливые люди.

Бывали случаи, когда в лагеря попадали и дети. Рассказывали, что во время этапирования умерла женщина. При ней находился ее сын, подросток лет одиннадцати. В этапном списке он не значился. Фамилия украинская, а мамины инициалы подправили. Так и оказался паренек в лагере. Потом он уже с помощью заключенных писал и в Верховный Совет, и Швернику, и даже лучшему другу всех детей, отцу родному, товарищу Сталину. Но ни ответа, ни привета. Тогда ему кто-то посоветовал: — напиши товарищу Ленину!.. Письмо пошло с таким адресом: «Москва, Красная площадь, Мавзолей, Владимиру Ильичу Ленину»... Абсурд! А парнишку освободили!

В Новосибирской пересыльной тюрьме мне довелось познакомиться с академиком Василием Васильевичем Париным — секретарем Академии медицинских наук СССР, осужденным на 25 лет за так называемое разглашение государственной тайны. А он всего-навсего прочел доклад по медицинской тематике на международной научной конференции.