Синеет речка Тара

Дружба моя с Заиграйкиным была недолгой. Он как-то оскандалился перед нашими колхозниками в один из праздников и с тех пор у нас не появлялся. Потом его будто и вовсе не то сняли с работы, не то перевели в какой-то другой район. Но об этом речь впереди…

Заиграйкин поставил новую пластинку, и из медной граммофонной трубы полился удивительной чистоты и звучности мужской голос. Неведомый мне человек пел под густой гитарный звон про какого-то удалого Хаз-Булата, у которого бедная сакля, сам он и стар и сед, но у него молодая жена. Жена Хаз-Булата мне представилась в образе молодой и красивой цыганки — жены гармониста Канки, а Хаз-Булат — в образе старого цыгана Лаврухи.

Я слушал песню и наблюдал за отцом, который вел себя смешно. Сперва отец сидел спокойно на лавке, улыбался задумчиво, а тогда вдруг качнул головой и сердито сказал:

— Ишь ты, ухарь купец, чего захотел! Жену ему отдай. — Но тут же стал с кем-то соглашаться, говоря: — Ну дак это конешно. Сам-то старый хрыч в самом деле погубит с молодых, юных лет. Эх-ма, да не дома!

Отец напряженно замер, лицо его смуглое будто вытянулось, глаза зеленые устремились куда-то мимо медной трубы, словно он там что-то наблюдал с большим интересом. Но вот он стиснул зубы, простонал будто:

— Ммм! — И кулаком стукнул себя по колену. — Зарезал, подлец! Жалко. Вот тебе и Хаз-Булат. Ни мне и ни тебе. Ну, ну, посмотрим!.. Счас он его!..

Глаза у отца засверкали, он молниеносно взглянул на ухмыляющегося Заиграйкина, на Анисимовну, которая собирала на стол, будто хотел знать, как они к этому настроены. И с веселым выражением на лице вновь обратился к граммофону. А там уже что-то произошло, и отец даже поднялся с лавки, потрясая кулачищем:

— Ах ты, ёк-макарёк, как он его! Ты слышишь, Заиграйкин? Ольга Анисимовна? Ррраз! — и голова с плеч долой! Ай-яй-яй! Неужто так оно и было?

— Было не было, а из песни слов не выкинешь, — сказала милая Ольга Анисимовна и пригласила всех к столу.

За столом отец неожиданно сказал:

— Слышь, Заиграйкин, ты это самое… Ты бы отдал мне эту музыку. Тебе она вроде бы ни к чему, а у меня… Знаешь, как я всю нашу деревню взбунтую! Выставлю трубу в окно, накручу, и вот всем старухам и ребятишкам каждый день праздник будет. А?

— Запразднуются, — ответил Заиграйкин. — Да и ты вместе с ними… Придется тогда тебя из колхоза выставлять, — улыбнулся.

— Ну нет, Павел Егорыч, — многозначительно поднял указательный палец отец и повторил присказку дедушки Андрея: — Не таков я Яков. Колхозу без меня не обойтись. Я хоть и, бывает, гуляю, да про дело не забываю. И детей вот ращу. Смотри, какие они у меня орлы! Ванька вон всех цыганят в таборе на лопатки положил. Верно, сынок? Силачом растет! Ну, а этот… — отец кивнул в мою сторону.

Но тут ко мне подскочила голубоглазая Лена и увлекла меня за собой. Она усмехалась мне, показывая щербину в мелких зубенках, потом спросила, отчего у меня на новых штанах серая заплатка. Пришлось признаться ей в беде, постигшей меня в доме дедушки Андрея. Рассказал и про борова, который чуть было не отхватил мне руку.

Лена заливалась звонким смехом и в свою очередь поведала, как однажды соседский теленок чуть ли не сжевал у нее на голове платок, а вместе с ним и косу. И опять звонко смеялась. Потом спросила, не болит ли у меня нос, про который я уж забыл. А Лена вспомнила зачем-то про доктора, стала вдруг подскакивать то на одной, то на другой ноге и тихонечко напевать:

Раз, два, три, четыре,Меня грамоте учили.Не читать, не писать —Только по полу скакать.Я скакала, я скакала,Себе ноженьку сломала…Тятька с мамкой увидали

И за доктором послали…Доктор едет на свиньеС балалайкой на спине.Балалаечка без струн,Балалаечник — дристун!

И в который уж раз зашлась заразительным смехом.

— Лена, бесстыдница! — сказала, заглянув в горницу, Ольга Анисимовна. — Разве же можно так?

Лена ничуть не смутилась и ответила:

— Так это же такая песня, мам. А ты же сама сказала, что из песни слов не выкинешь.

— Ну и хитра же ты, девка, — прищурила глаз Ольга Анисимовна. — Нашла что сказать. Только смотри, чтобы такого от тебя я больше не слышала.

Когда же мы с Ванькой сидели в ходке, чтобы тронуться со двора, Лена подбежала и торопливо сунула мне в руки игрушку.

— Это тебе. Бери.

То была резиновая собачка с высунутым красным лоскутком языка. Собачка в моих руках взвизгнула, как живая, а Лена сказала:

— Приезжай еще. Ладно? Я тебе еще потом что-то подарю. Ты очень забавный мальчишка. — И она смотрела на меня ясно-голубыми, широко распахнутыми глазами.

— Ну вот, — сказал отец провожающим нас Ольге Анисимовне и Заиграйкину, — мы и породнимся.