Синельников (сборник рассказов)

Я поворачивался как мог. Полковник, вашего пеленга пока не вижу; профессор, у меня на пульте никакого штурвала нет, а есть клавиши как у рояля; майор, сигнал включен, волна сорок один с половиной метра; Лизавета вызывай Стимфал до потери пульса, перед Кларой извинись за меня, Валериуса шли к черту. Не будет ему канала. Одним обойдется.

Наконец, меня засекли. Мыс Кеннеди, Хьюстон, базы, спутники, эсминцы заревели в один голос, что видят источник над Гренландией. Полковник и профессор заговорили одновременно.

— Доктор Синельников, через пятнадцать минут мы сможем начать коррекцию орбиты. С базы Готхоб только что стартовало звено истребителей Ф-16, специально оборудованных для поддержания связи в ближнем космосе и группа дозаправки в воздухе. Они обеспечат…

Что-то они еще говорили про ЭВМ, но в этот момент прорезалась «Фиалка».

— Синельников Владимир Алексеевич, — начала она звучно. — С вами говорит подполковник Криворуков. В случае посадки на территории любой из стран НАТО или же любой из стран Западной Европы вы лишаетесь советского гражданства. Это первое. Второе…

Что у подполковника было на второе, мне так и не суждено было узнать. Раздалось гудение, как тогда, когда Химмельсдорф отправился в лучший мир, Гренландия на экранах провалилась вниз, и я узрел край Земли в полном смысле этого слова. Он был голубой и облачный. Над краем летела непонятная штуковина, похожая на втулку от велосипедного колеса, сверкала солнечными бликами, и в середине ее неторопливо поворачивались шипастые кольца. Над ней светили звезды.

Елизавета смотрела, приоткрыв рот и схватив себя саму за ключицы, словно в приступе стенокардии. Значит, вот оно что. Пожаловали. Директива двести сорок.

— Профессор, — сказал я. — И вы, полковник. Сейчас меня обстреляют. Не ухожу со связи. Будьте здоровы.

Ах, Стимфал. Ну, бюрократы. Что ж. Лизавета еще вначале успела мне показать, как тут включается двигатель — шесть тумблеров на правом крыле пульта. Ни минуты не раздумывая, я нажал их всех. Пульт тихонько запел. Сторожевой крейсер, или уж как там его, на экранах заметно рос. Я уставился на эти клавиши. Тоже мне, нашли пианиста. Перед клавиатурой какие-то мыльницы с ручками, невольно приходится на них опираться. Ну и обопремся, нам терять нечего. Верно, Лизавета?

Лизавета как-то умудрилась набраться мужества настолько, что даже улыбнулась мне в ответ. Молодчина девка. Ну, братья, кривая вывезет. — Профессор, я начинаю с ре. И я взял первый аккорд, и в ту же секунду сторожевик полыхнул первым залпом, и понеслось.

Нас даже ни разу не качнуло, только в груди слегка екало, да Земля с этим самым крейсером скакала по экранам как безумная. Сторожевик вращал своими кольцами-шестернями — видно, они у него изображали палубы — и жарил длинными фиолетовыми фитилями. Пока что попаданий не было. На какое-то время мне удалось сбить их с толку. По животу и спине у меня катился пот.

Поначалу я бренчал по клавишам абы как. С музыкой у меня дела неважные, правда, кое-чему научили. Голдсмит из Техаса взмолился, чтобы я играл что-нибудь определенное, потому что компьютер не может разобрать, к какой октаве относить мои аккорды. Я сказал, что сыграю «Мурку», и сыграл. Ничего не вышло, компьютер не знал этой песни. С грехом пополам я вспомнил пятый прелюд Шопена. Здесь пошло как будто лучше, но кажется, и на сторожевике потихоньку вникали в мою гармонию. Два раза я уже проходил впритирку и даже поймал их внутреннюю радиосвязь. Разобрал слово «поправка» и еще что-то, как будто ругань.

Потом я выдохся. Прелюд я сыграл в разных тональностях раз пятьсот или шестьсот, он вел мою машину по сложной спирали, и в голове у меня полегоньку зашумело. Рано или поздно эта консервная банка накроет меня своими пушками, они вцепились, как бульдоги. Со Стимфалом по-прежнему нет связи. Парни сейчас приноровятся, и никакая беглость пальцев не спасет.

Спасет. А что я спасаю? Себя? Да, скажете вы, а еще чужая машина и чужая жена. Нет, скажу я, это их игра, и я здесь ни при чем. Речь только обо мне. Дико заломило в левом виске. Меня спасать незачем. Я ни для кого не представляю ценности, и меньше всего — для себя.

Предплечья и пальцы уже сильно ныли, и я не без удовольствия опустил руки. Космические пляски прекратились. Земля и звезды на экранах вновь обрели серьезность. Через мгновенье в нас попали.

Вот когда тряхнуло так тряхнуло. Три четверти экранов погасло — такой буквой Г; пол встал свечой, кресло меня удержало, но не очень, и я с ходу вцепился руками в эти мыльницы перед клавиатурой. Что за дела, оказалось, это вовсе, конечно, не мыльницы, а ручки каких-то ящиков — узких, длинных, с мозаичными стенками. Пол ввернулся на место, ящики, как на пружинах, нырнули в гнезда, и появился крест.

Крест висел прямо в космосе, сиял как алмазный, даже с синевой, и быстро уменьшался в размерах. То есть это мне так показалось, что уменьшался — он удалялся, он просто умчался и, как священное знамение, пал на сторожевик, и сразу стал черным.