Синеокая Тиверь

Они и правда зажили словно цари. Ни о чем не беспокоились: все, что нужно было им, добывал кто-то, на стол подавал. Ходили на охоту, развлекались или сидели в тереме, радовались земле, на которой поселились, приволью. Любаву, правда, больше привлекало море, и она все чаще напоминала об этом мужу. Когда дул попутный ветер, Яровит ставил паруса и пускал лодью в бескрайние морские просторы, если же нужно было идти против ветра или наступало затишье, Любава обращалась за помощью к своим родным, и те присылали морских кобылиц. Так или иначе, но молодые супруги гоняли по морю, когда хотели. Обоим нравилось такое плавание. Воля всем желанна. А еще ходили, смотрели на мир людской и дивились обычаям в том мире, его разнообразием. Со временем научились и торговать: сбывали добытые в море кораллы, жемчужины, брали за них то, что нравилось или оказывалось необходимым в доме.

Так появилась у них челядь, появились гусли, арфа, а с ними и люди, которые очаровывали игрой на них, тешили веселыми песнями.

Царевна все это полюбила и не заметила, как утратила вкус к морским путешествиям, а вместе с тем желание быть все время с мужем. Окружила себя красивыми служанками, только и делала, что примеряла новые платья, не возражала, когда укладывали косы, мыли в купели и вели в залу, где устраивались вечерние или праздничные игрища.

Яровит все чаще стал оставаться один: когда – на час, когда – на весь день. Любава, как и раньше, была ласкова и разговорчива, возможно, даже разговорчивей, чем до сих пор. Ведь ей было что рассказать после целого дня разлуки. И добилась своего – начала водить его на праздничные и вечерние игрища. Усаживала около себя и крепко прижималась к своему мужу, была такой же милой и любимой, как и раньше. Однако до поры до времени. Через какое-то время почувствовал Яровит: все ему начало надоедать. Ночью, слушая рассказы Любавы о земных и морских забавах, лишь отмалчивался, а днем брал лук, набивал колчан стрелами и шел в лес или к подножию гор на охоту.

Не было дня, чтобы он вернулся с пустыми руками. Или косулю приносил, или тетерева. А вот покоя для своего сердца найти не мог. Что-то его мучило, чего-то не хватало, и это «что-то» стало разочаровывать его и на охоте. Тогда усаживался в лесу или под горой и думал, а потом засыпал.

В лесу приснилось ему как-то: предстал перед ним оставленный у Живы конь и сердито забил копытом.

«Что тебе?» – спросил Яровит, как всегда спрашивал, если конь тревожился.

«Мне ничего, – отвечал Буланый. – Мне только грустно без тебя. С Живой беда».

«Как – беда? Что-то случилось?»

«Слабая она, тает без тебя».

Открыл глаза и долго еще сидел под деревом и не знал, как понимать увиденное. Сон это был или явь? Вроде сон, а такое ощущение, словно стоит кто-то и ждет, что скажет он, Яровит, в ответ.

Страдает без него… А почему бы и нет? Вон сколько времени прошло, как посеял в сердце надежду, разжег огонь любви, а что принес ей? Разлуку и тоску, безнадежное ожидание. А уверял же, говорил: только если случится беда, не вернусь. Пусть ждет и верит: он вернется. Даже если земля станет дыбом, небо возьмется огнем, все равно возвратится и станет ее мужем.

Не пошел в тот вечер на игрища, а на следующий день – на охоту. Любава заметила его тоску-тревогу и всполошилась.

«Что с тобой?»

«Грустно, Любава».

«Были вдвоем, не грустил, теперь же, когда нас много, скучаешь?»

«Теперь грущу и вот что скажу тебе, царевна: я должен уехать. Земля отцов зовет. И дивчина, которой обещал».

«А я? Ты же взял со мной слюб».

«Взял, но обещания не давал».

Поникла Любава, потом расплакалась. Склонила на руки голову, закрыла ладонями лицо и плакала громко и жалостно.

«Говорил: я люблю тебя. Теперь уж нет?»

«Время любви прошло, царевна. Настало время повиниться. А раскаяние зовет меня в родные земли».

Подняла голову и глянула вопросительно:

«Что же должна делать здесь одна? Ничему не буду рада, все опостылеет без тебя».

«Может, возвратишься к родным своим, в море?»

«Не смогу я жить теперь в воде».

«Как не сможешь? А там, у агарян, говорила…»

«Потому что тогда могла еще искупаться в молоке вольных кобылиц и вернуться. Теперь по-другому говорю: я ношу под сердцем твое дитя, дитя земного мужа, оно не сможет жить в воде».

Что-то отозвалось в нем болью и утешением. Но боли было больше, потому что, обхватив голову руками, он спрашивал-допытывался сам у себя: «Как же теперь я ее покину?»

«Оставайся, – поспешила попросить Любава и заглянула, как когда-то, в глаза – так ласково, так проникновенно, что сердце у Яровита зашлось от жалости. – У тебя здесь уже есть обязанности».

И мучился, и казнился, и успокаивал свою доброликую царевну, чтобы не убивалась так. И все-таки не сразу, а погодя сказал ей:

«Должен, Любава».

«Может, хоть изредка будешь наведываться к нам?»

«Иногда – может».

И чтобы порвать все разом, круто повернулся, сел в лодью и поднял все паруса…»

– Ну а дальше как было? – спросил заинтересованный Богданко.

– Так и было, как должно быть. Добрался Яровит до своей земли, взял с Живой слюб. Такую свадьбу справили, поговаривали люди, что горы звенели.