Синеокая Тиверь

Готовы были ослушаться старейшин, набраться мужества, воспротивиться знамению, но в этот момент раскололось небо и хлынул проливной дождь, такой густой и бурный, что о походе нечего было и думать. Спрятались кто куда мог и спасали пожитки. Лишь старейшины не испугались потопа.

«Вы прогневали богов! – сказали они, указав посохами на молодых. – Кайтесь и просите прощения».

Молодые и сами видели: похоже, и правда раскололось от мощного удара бога-громовика небо и в ту расщелину хлынули воды поднебесья. Поэтому и не противились уже. Смотрели на залитую потоками воды землю и шептали:

«Простите нас, боги! Простите нас, боги!»

А дождь не прекращался. И день, и второй, и третий. Пока не взмолились всем миром: «Смилуйтесь, боги! Смилуйтесь и скажите, есть ли спасение для нас, людей поля и леса? От неугодного заветам отцов намерения – идти в чужую землю и добывать ее мечом – отрекаемся. Научите, как спастись, как жить дальше?»

Только успели произнести слова раскаяния, раздался сильный, сотрясший небо и землю гром – и перед старейшинами, которые стояли у капища и молились, упал золотой плуг, вслед за плугом – золотое ярмо, а сразу за ярмом – топор и братница.

«Вот оно, божье знамение! – воскликнули старейшины и упали на колени перед дарами неба. – Боги велят нам пахать землю, засевать ее зерном. Слышали, не ратным трудом, а промыслом хлеборобов должны жить на земле люди!»

Услышав голоса старейшин, сбежались все, кто был поблизости, и даже те, кто находился далеко. А когда перестал лить дождь и стекла в реки и озера вода, увидели еще одно чудо: та сторона света, куда хотели вести свой род молодые, оказалась отрезанной половодьем. Вода текла не с гор, а поднималась из земли, весело журчала, торопясь к морю.

Вот тогда и нарекли эту полноводную реку Дунаем, а обозначенную жребием землю от теплого до студеного океан-моря Троянской, по имени старейшины, который стал на спор с молодыми и взял над ними верх.

Бабушка Доброгнева приумолкла, похоже, задумалась. А Богданко именно сейчас и, может быть, больше, чем когда-либо, хотел слушать и слушать ее.

– Бабуля, слышите, бабуля, – окликал он ее. – А то знамение было дано лишь тому роду, что жил в лесах и полях?

– Ну почему же? И тем, что в горах, и тем, что за морем, – тоже… Боги указывают всем людям, которые есть на земле.

– Как же это, бабушка? Сами же говорили: у ромеев другие боги.

– Это теперь другие, тогда были одни. Да и на то обрати внимание: даже ромейские боги говорят ромеям: «Жизнь дается вам для того, чтобы засевали поле рожью-пшеницей, а не своими и чужими костями».

– Почему же они не подчиняются божьему повелению, идут и идут через Дунай?

– Очень многого хотят, внучек, поэтому и своевольничают. А тем, кто много хочет, и страх перед богами не помеха.

Доброгнева, кажется, нашла то, что искала: снова рассказывала и рассказывала, поучала и поучала своего внука, а Богданко сидел возле нее, прислушивался к ее доброму, ласковому голосу и не знал, как ему быть. Бабуся добрая, вон как много обещает ему. Говорила, выйдут в светлую пятницу на встречу с Золотой Косой, Ненаглядной Красой – и он прозреет. А он как был темный, так и остался. Теперь она уверяет: и в чужую землю не следует идти, и чужеземцев миловать. А так ли это? Почему не должны идти к ним, если они идут на Тиверь, берут в плен, сжигают веси? Почему надо миловать их, если приходят и ведут себя как тати?

– Бабусь, – снова окликает Богданко. – А те три рода, те люди – одинаковые?

– Чем-то одинаковые, а чем-то нет. Говорила же: одни белоликие, другие – смуглоликие, третьи – темноликие.

– Однако все одноликие?

– Да все одноликие.

– Значит, и правда людская должна быть одноликой?

– Должна бы, внучек, – усмехается Доброгнева и обнимает и прижимает к себе внука. – Должна бы, да не такая.

– А почему?

– О том одни боги ведают. Скажу лишь, что у одного она имеет одно лицо, у другого – другое, у третьего – третье. Сколько на свете людей, столько и правд.

– А у нас с вами она одна?

– Сейчас одна. Вырастешь – может, и не совпадет твоя правда с моей. Или совпадет?

Богданко собрался было сказать: «Да, совпадет», – почему-то сдержался, а сдержавшись, задумался.

XXIII

Еще до перехода через Дунай князь и тысяцкие приказали не трогать ромейские крепости по берегам реки. Гарнизоны в них небольшие, беды земле славянской они не принесут. Поэтому, переправившись, не стали обращать внимания на придунайские крепости, а хлынули конной лавиной в тридцать тысяч на Ульмитон и Томы, упали на них, словно грозовая туча на незащищенную землю, и, взяв все, что можно было взять, принялись жечь и разрушать возведенные ромеями постройки.

– Все, что горит, сжечь дотла! – повелел воинам князь. – Чтобы остроги эти не стали большими гнездами, в которых плодятся осы. Это невольничьи пристанища, они политы слезами наших людей, поэтому пусть исчезают с дымом.