Синяя борода

Доктор Ким, или доктор Бум, или доктор Сук рассказывает, что на этих стенах резвились полуобнаженные языческие боги и богини, которые навсегда утрачены. Дело не в том, что поверх них нанесли слой новой краски. Их соскоблили со стен ротонды во время изгнания Медичи из Флоренции, начавшегося в 1494 году, то есть через два года после того, как белые открыли наше полушарие, и длившегося до 1531 года. Фрески уничтожили по настоянию доминиканского монаха Джироламо Савонаролы, который жаждал искоренить все следы язычества, отравлявшие, по его мнению, Флоренцию во времена правления Медичи.

Фрески принадлежали кисти Джованни Вителли, о котором почти ничего не известно, кроме того, что он, кажется, родился в Пизе. Он, можно сказать, был Рабо Карабекяном своего времени, а христианский фундаментализм — его Сатин-Дура-Люксом.

* * *

Ким Бум Сука, между прочим, выдворили из его родной Южной Кореи за создание союза студентов университета, который требовал улучшения учебных программ.

Джироламо Савонаролу, между прочим, повесили, а тело его сожгли на площади перед бывшим Палаццо Инноченцо Невидимого ди Медичи в 1494 году.

Я очень люблю историю. Не понимаю, почему она совсем не интересует Селесту с приятелями.

* * *

Ротонда палаццо, когда там еще были и языческие и христианские изображения, теперь мне представляется попыткой Ренессанса создать свою атомную бомбу. Постройка ее потребовала огромных денег и усилий лучших тогдашних умов, чтобы в небольшом объеме, в причудливых комбинациях передать самые мощные силы Вселенной, того, что воспринималось Вселенной в пятнадцатом столетии.

С тех пор Вселенная, что и говорить, изменилась очень, очень сильно.

* * *

Об Инноченцо Невидимом ди Медичи в книге Ким Бум Сука сообщается вот что: он был банкиром, что я перевел бы, пользуясь современными понятиями, как ростовщик и вымогатель или как гангстер. Он был богатейший и самый необщительный из всего семейства Медичи. Портретов его не писали, за исключением бюста работы Лоренцо Гиберти, где он запечатлен ребенком. В пятнадцать лет Инноченцо сам это бюст и разбил, а осколки бросил в Арно. Балы и праздники он не посещал, сам их не устраивал, по городу передвигался только в закрытой повозке, чтобы никто его не видел.

Когда завершили строительство палаццо, даже ближайшие его приспешники, даже высочайшие особы, включая двух его кузенов, которые были Папами, встречались с ним исключительно в ротонде. Они должны были стоять у стен, а Инноченцо находился в центре, облаченный в бесформенную монашескую рясу, и лицо его скрывала маска смерти.

* * *

Он утонул в Венеции, в изгнании. Подводные крылья изобрели еще очень, очень не скоро.

* * *

Тон Мерили по телефону, когда она приглашала меня прийти к ней в палаццо немедленно, наряду с признанием, что мужчины в ее жизни сейчас нет, казалось, гарантировал, что через какие-нибудь два часа я вновь создам непревзойденный любовный шедевр, но уже не зеленым юнцом, а героем войны, человеком, весьма опытным в амурных делах, прожженным космополитом!

В свою очередь я предупредил Мерили, что потерял на войне глаз и ношу повязку, что я, увы, женат, но, похоже, семейная лодка наскочила на риф.

Боюсь, припомнив свою боевые подвиги, я еще намекнул, что от женщин у меня на войне, как от вшей, отбою не было. Женщины на меня так и вешались — как вши накидывались. Присказка у нас такая была: что, дескать, у контуженных на голове «вошки в салочки гоняют».

Дрожащий от желания и распираемый тщеславием, я примчался точно в назначенный час. Служанка повела меня по длинному прямому коридору к ротонде. Оказалось, вся прислуга графини Портомаджьоре — сплошь женщины, даже швейцары, и садовники. Та, что встретила меня, помнится, поразила своей мужеподобностью, суровостью и тем, как совершенно по-военному приказала остановиться у края ротонды.

* * *

В центре, с головы до ног облаченная в глубочайший траур по мужу, графу Бруно, стояла Мерили.

Маски смерти не было на ее лице, но оно было до того бледно и так сливалось с льняными волосами в неярком свете ротонды, будто вся голова вырезана из куска старой слоновой кости.

Я был ошеломлен.

Голос ее звучал надменно и пренебрежительно:

— Итак, мой вероломный маленький армянский протеже, — сказала она, — мы встретились снова.

28

— Держу пари, рассчитывал сразу же лечь в койку, — сказала она. Ее слова эхом отозвались в ротонде, как будто божества под куполом шепотом пустились в пересуды.

— Вот неожиданность, прости, — продолжала она, — сегодня мы даже и рук друг другу не пожмем.

В грустном изумлении я покачал головой.

— За что ты так на меня сердита?

— Тогда, во время Великой депрессии, я думала, ты мой единственный на свете, настоящий друг. А потом, когда ты свое получил, больше я о тебе и не слышала.

— Ушам своим не верю. Ты же сама велела мне уйти, ради нас обоих. Ты что, забыла?

— Ты, видно, был страшно рад это услышать. Сразу же смылся.

— Ну, а что, по-твоему, надо было делать?