Синяя борода

Это была наша последняя встреча. Мы, правда, обменялись несколькими письмами. Недавно я отыскал в своем архиве одно из них. Письмо датировано 7 июля 1953 года, три года прошло с нашей встречи, и написано там, что нам не удалось создать картины ни о чем, на любом полотне она отчетливо видит хаос. Разумеется, это шутка. «Передай это всем в „Генезисе“, — говорилось в письме.

На это письмо я ответил телеграммой, копия которой у меня сохранилась:

В НИХ НЕ ПРЕДПОЛАГАЛОСЬ ДАЖЕ ХАОСА. ОДУМАЕМСЯ И ВСЕ ЗАКРАСИМ.

ПОВЕРЬ КРАСНЕЕМ ОТ СТЫДА.

СВЯТОЙ ПАТРИК.

* * *

Репортаж из настоящего: Пол Шлезингер добровольно отправился в психиатрическое отделение госпиталя ветеранов в Риверхеде. Я никак не мог справиться со страшными веществами, которые его собственное тело поставляет в кровь, и он стал невыносим даже для самого себя. Миссис Берман рада, что его здесь нет. Пусть уж лучше о нем позаботится Дядя Сэм.

31

Из всего, о чем мне стыдно вспоминать, мучительнее всего для моего старого сердца — несостоятельность в качестве мужа славной, отважной Дороти и, как следствие — отчуждение моих мальчиков, Анри и Терри, моей плоти и крови, от собственного отца.

Что будет написано в Книге Судного дня о Рабо Карабекяне?

Воин: отлично.

Муж и отец: крайне неудовлетворительно.

Серьезный художник: крайне неудовлетворительно.

* * *

Когда я вернулся из Флоренции, дома меня поджидала жестокая расплата. Славная, отважная Дороти и оба мальчика подхватили какой-то новейшей разновидности грипп, еще одно послевоенное чудо. Доктор уже их смотрел и собирался прийти снова, а заботы по хозяйству взяла на себя соседка сверху. Решили, что, пока Дороти не встанет на ноги, я только помеха, и мне лучше провести несколько ночей в студии около Юнион-сквер, которую снимали мы с Терри Китченом.

Самое умное было мне уйти лет на сто!

— Хочу тебя кое-чем порадовать перед уходом, — сказал я Дороти.

— Хочешь сказать, мы не поедем в этот заброшенный дом куда-то к черту на рога?

— Ну зачем ты так? — сказал я. — Тебе и мальчикам там понравится — океан, свежего воздуха сколько угодно.

— Тебе предложили там постоянную работу? — спросила она.

— Нет.

— Но ты ведь собираешься искать работу. И получишь диплом профессионального бизнесмена, мы ради этого стольким пожертвовали, и обойдешь все конторы, пока не найдется какая— нибудь поприличнее, где тебя примут, и у нас, наконец, будет постоянный заработок.

— Золотко мое, послушай спокойно. Во Флоренции я продал картин на десять тысяч долларов.

Наша квартирка в цокольном этаже больше походила на склад декораций, так она была забита огромными полотнами — друзья отдавали мне их в уплату долгов.

Она съязвила:

— Тогда ты кончишь в тюрьме — у нас и на три доллара живописи не наберется.

Вот какой я ее сделал несчастной, у нее даже чувство юмора появилось, которого раньше, когда мы поженились, уж точно не было.

* * *

— Казалось бы, тебе тридцать четыре года, — сказала Дороти. Ей самой было двадцать три!

— Мне и есть тридцать четыре.

— Ну, так и веди себя, как в тридцать четыре подобает. Как мужчина, у которого на руках семья, а то глазом не моргнешь, как будет тебе сорок, и тогда уж о работе и не мечтай, разве что продукты будешь фасовать или заправлять газовые баллоны.

— Ты хватила через край.

— Не я хватила через край, жизнь такая, что за край загоняет! Рабо! Что случилось с человеком, за которого я вышла замуж? У нас были такие разумные планы на разумную жизнь. И вдруг связался с этими людьми, с этими босяками.

— Я всегда хотел быть художником.

— Ты мне никогда об этом не говорил.

— Не думал, что у меня получится. Теперь думаю — получится.

— Слишком поздно тебе начинать, да и рискованно для семейного человека. Проснись! Разве для счастья не достаточно просто хорошей семьи? Другим-то достаточно, — говорила она.

— Дороти, послушай, я ведь продал во Флоренции картин на десять тысяч долларов.

— Они тоже пойдут прахом, как все остальное.

— Если ты любила бы меня, то верила бы, что из меня выйдет художник.

— Я тебя люблю, но терпеть не могу твоих дружков и твои картины, — сказала она. — И, кроме того, я боюсь за детей и за себя. Война ведь кончилась, Рабо!

— А при чем тут война? — спросил я.

— При том, что не надо безумствовать хватит уже этих лихих затей, у которых нет шанса на успех. Ты уже получил все медали, какие можно, чего тебе еще? Оставьте в покое Францию, зачем вам Париж? — Это была ее реакция на наши высокопарные разговоры о том, что мы сделаем Нью-Йорк вместо Парижа столицей живописи.

— Зачем его завоевывать? Ведь Франция наша союзница. И вообще ничего плохого тебе не сделала.

Она все говорила, говорила, но я уже был за дверью, и ей оставалось лишь поступить так же, как поступил в свое время Пикассо, — захлопнуть дверь и запереть замок.

Я слышал, как она рыдает. Ах, она бедняжка! Бедняжка!

* * *