Синяя кровь

В крематорий Ида пришла в роскошной шубе до пят, а когда ее сняла, то оказалась, ко всеобщему изумлению, в белоснежном платье и в белых туфлях на высоченных каблуках, да еще и в веночке из синих искусственных цветов и с алым платком на шее.

– Вы уж потерпите, – шептала вдова плачуще, – вы уж не обижайтесь, Богом прошу.

Ида стояла рядом с гробом и читала монолог Джульетты, который почему-то нравился Коле Вдовушкину, и каждое ее слово отдавалось под высоким куполом:

Быстрей, огнем подкованные кони,К палатам Феба мчитесь! Ваш возница,

Как Фаэтон, на запад гонит васИ ускоряет ход туманной ночи.Раскинь скорей свою завесу, ночь,Пособница любви…

Звучал ее волшебный гнусавый голос, вдова тихонько хныкала: «Вы уж не обижайтесь, Богом прошу, вы уж потерпите», Фаэтон гнал к палатам Феба коней, подкованных огнем, любовь праздновала канун кровавой трагедии и светлого воскресения, Верона цвела гибельным синим и пламенела мятежным алым, смятенные бабы плакали навзрыд, каменные мужчины сурово смотрели в пол, и на ресницах Коли Вдовушкина мерцали золотые капли последних слез…

Смерть Коли Вдовушкина, необычная его последняя просьба – почитать над его гробом монолог Джульетты, неловкая перепуганная девочка, у которой пришлось отнимать белую голубку, чтобы не испортить церемонию, растерянная вдова с ее дурацкими извинениями – все это сильно взволновало Иду. Она говорила об этом по пути домой, а потом еще несколько раз возвращалась к этому разговору.

Она говорила, что похороны – это подчас единственное театральное действо, в котором каждый человек участвует хотя бы раз. Великое действо, сопоставимое только с рождением человека. А значит, оно должно быть ярким, запоминающимся, хорошо продуманным и правильно поставленным. Для этого все есть – сцена, герои, реквизит, массовка. Венки, сахар, конь, толпа, подлинная скорбь и праздное любопытство – все есть, все. Но нет голубки. Эта девочка должна понимать, что она не только часть траурной процессии, она – единственное светлое пятно в картине. Она должна знать свое место в процессии, может быть, даже задавать ритм и темп движения, не вылезая при этом на первый план… особенно если хоронят без священника… а в ту минуту, когда она в крематории отпускает голубку на волю, именно она становится главным действующим лицом, в ту минуту она важнее покойника, на какой-то миг она должна заставить всех забыть о смерти… она – главный символ надежды на воскресение…

Ида не претендовала на роль распорядительницы похорон и не хотела превращать голубку в актрису.

– Я лишь хочу, чтобы все было правильно, – сказала она. – Искусство – это когда все правильно, только и всего. Старик Слесарев говорит, что если гвоздь забит правильно, то Бог существует и мир может быть спасен. Я хочу, чтобы все гвозди были забиты правильно.

Вскоре в Чудове заговорили о том, что в танцевальном кружке учат еще и на голубок.

Городское начальство отнеслось к этому спокойно: девочка в белом платьице, с белой голубкой в руках вносила во все это мракобесие жизнеутверждающую нотку, а ее роль вполне можно было считать жизнеутверждающей и даже антирелигиозной. Хоронили по церковному обряду лишь стариков да иногда – детей, а голубки участвовали во всех похоронах без разбора. Ну и потом, это же был народный обычай, древняя традиция, возвращение к корням, связь поколений и все такое…

Ида репетировала с будущими голубками весь их путь от ступеней церкви до крематория, трижды обходила с ними по кругу площадь, быстрее, медленнее, выбирала позу, наклон головы, а особенно тщательно отрабатывала тот эпизод, когда девочке нужно было приподняться и отпустить птицу на волю. Потом они возвращались в клуб, где повторяли все сначала: проход по площади, сцена в крематории.

В зале пахло девчачьим потом, слышалось сопение и глухое постукивание каблуков.

– Не на цыпочки, а чуть-чуть, на полстопы, – командовала Ида. – Плавно! Легко! Грациозно! Ты не душа – ты образ души. Не полет – намек на полет. Вот так!

И показывала – как, и девочки приподнимались на полстопы – не на цыпочки – и взмахивали плавно, по-лебединому руками, громко сопя, закусывая губу и страшно потея.

– Старайтесь, милые, – говорила Ида, – нам предстоит много работы.

И она не ошиблась.

В Чудове говорили, что Забей Иваныч умер вовсе не от цирроза печени, а от злобы.

Он ненавидел всех и вся: жену, детей, соседей, начальство, родню, луну, Бога, уменьшительно-ласкательные суффиксы и даже тень свою, маленькую и кривую, ненавидел всей душой. Напившись, он раскорячивался посреди двора и мочился на свою тень, приговаривая: «Ну что, горбатая, а? Не нравится? Не нравится, сука рваная? А мне, думаешь, нравится? Н-на!» И привставал на цыпочки, тужился, выжимая последние капли и рыча от ярости.