Синие стрекозы Вавилона

(Истерика Жреческая Первосортная: «МНЕ ПОСМЕЛИ ПЕРЕЧИТЬ? МНЕ — ПОСМЕЛИ — ПЕРЕЧИТЬ? — _М_Н_Е_… — _П_О_С_М_Е_Л_И_…» и так далее, по нарастающей, покуда у дерзкого не сдадут нервы, ибо у пифии, закатывающей Истерику Жреческую Первосортную, нервы как канаты).

После этого сестра смирилась.

И вот, не дожидаясь взрыва, едва лишь уловив первые нотки ИЖП в голосе Пиф — что уж скрывать, и без того довольно визгливом, — сестра побежала за этой неопрятной теткой Кандидой, которая моет полы в рабском бараке и у младшей жреческой обслуги и от которой вечно разит потом и хлоркой.

Пиф как раз допивала вторую чашку, когда тетка Кандида явилась. Вернее, так: сперва показалась сестра, губы поджаты, лицо смертельно обиженное, голос уксусный:

— Я привела вам эту Кандиду, голубчик, как вы и просили.

— Спасибо.

Пиф подпрыгнула на широкой мягкой постели, разворошив скользкие шелковые подушки. Взметнула белоснежный пеньюар, вскочила.

— Спасибо!

Сестра исчезла. Вместо нее боком протиснулась в дверь громоздкая тетка Кандида. Как была, в синем халате. Ибо Пиф велела — НЕМЕДЛЕННО! Сестра и притащила старуху — НЕМЕДЛЕННО!

— Как же так, барышня, — укоризненно заговорила тетка Кандида, — от дел оторвали, даже переодеться не дали…

— И не надо, не надо переодеваться, — поспешно сказала Пиф. — Входи, да дверь затвори как следует.

Тетка Кандида повиновалась.

— Ну, — совсем уж неприветливо молвила она, — зачем звали-то, барышня?

— Что в городе происходит? — жадно спросила Пиф, раскачивая пружинный матрас.

— Для того, что ли, звали, чтобы я вам, значит, про безобразие это рассказывала?

— Да, да. Что там грохочет с утра?

Тетка Кандида с подозрением поглядела на Пиф — не посмеяться ли задумала младшая жрица. Все они с тараканами в голове, а эта так вообще бешеная.

Но Пиф была совершенно серьезна.

— Ну, говори же. Меня тут взаперти держат, пока я болею после транса…

Тетка Кандида придвинулась ближе и прошептала:

— Бунт, барышня. Настоящий бунт. Эти-то, богатеи из нынешних, власть всю забрали и народ давят, будто виноград на винодельне… Ну вот. А прежние-то владетели, допотопные, которых нынешние всех их богатств лишили и в нищее состояние ввергли, — они-то за народ. И народ за них биться пошел. Старые-то, ну, мар-бани — лучшую долю обещали… Говорят, закон такой сделают, чтобы всех рабов непременно раскупали. Чтобы нераскупленных, значит, не оставалось. И налог на окна отменят, а плату на воду в прежней цене оставят…

— Врут, — отрубила Пиф.

— Ох, барышня. А вдруг не врут? Народ ведь надеется…

— А грохочет что?

— Так танки в город вошли… Правители-то сразу вызвали военных, чтобы те, значит, народ разогнали… Ну, военные и стараются… С утра уж стреляют, побили, говорят, народу — страсть… — Тетка Кандида скорбно покачала головой. — Вот беда-то, вот беда какая!..

— Беда. Беда!

Пиф замолчала, широко раскрыв невидящие глаза.

…Стрекозиные крылья… Нет, это просто синий цвет — лазурит — кафель площади Наву…

— Беда, тетка Кандида, — сказала Пиф, лихорадочно схватив старуху за рукав. — Слушай, мне уйти надо.

— Уйти им надоть! — возмутилась старуха. — Здоровье свое беречь — вот что им надоть! Молодые еще, чтобы себя гробить… Сказано докторшей — лежать, значит, лежать. Нечего козой скакать. К тому же и неспокойно в городе.

— Тетка Кандида! — взмолилась Пиф. — Ты меня только выручи, я тебя откуплю. Как сыр в масле кататься будешь.

— Разбежалась, откупит она меня. Мне и в Оракуле хорошо.

— Ну ладно, скажи, чего хочешь, — все для тебя сделаю. Только помоги. Очень надо уйти. И чтоб эти все, — она кивнула на дверь, за которой скрылась сестра, — чтоб никто не знал.

— Да ничего мне и не надо, — совсем смутилась тетка Кандида. Но устоять перед напором Пиф не могла. — Ладно, говорите, барышня, чего удумали. Может, и помогу.

— Мне надо на площадь Наву. Там… человек один. С ним, наверное, беда.

Тетка Кандида вдруг с пониманием сказала:

— Любовь — она, девка, самая большая беда в нашей бабьей жизни и есть.

— Одежду принеси, а? Любую, хоть со вшами…

— Зачем со вшами? — окончательно разобиделась тетка Кандида. — Я тебе чистую принесу. И под росточек твой… А ты пока покушай хорошенько.

Бэда стоял в храме, что в катакомбах на площади Наву. Народу на этот раз собралось больше обычного, только Бэде это было невдомек, ибо ходил сюда нечасто и об обычае не ведал. Стояли, почти задевая друг друга плечами. Свечи все были погашены, чтобы люди не задыхались: хоть имелись вентиляционные колодцы, хоть и стояли за перегородками кондиционеры (община исхитрилась и купила на пожертвования), а все же подземелье — оно и есть подземелье. Душно здесь было.

Из полумрака, скрытый слушателями, громыхал отец Петр.

— Что вы мне тут о мятеже да о мятеже! Вы что, политикой пришли сюда заниматься?

Помолчал, обводя стоящих перед ним таким тяжким взором, что даже Бэда поежился, хоть и стоял в задних рядах и Петра вовсе не видел.