Синие цветы II: Науэль

Я не послушался, и, взяв меня за подбородок, Эллеке нежно развернул мою голову к себе. Я зажмурил глаза, затем приоткрыл их, удивляясь, отчего меня так пугает необходимость взглянуть в его лицо, непривычно приближенное. Я заставил себя смотреть. Его глаза были насыщенного теплого оттенка. Длинные ресницы. Я заметил крошечную родинку на его левой щеке и подумал, что происходящее не может быть правдой. Не может. Разве когда-нибудь все было так, как я того желал? Он коснулся моего носа кончиком своего, моего рта своим теплым дыханием. Знакомые ощущения. И совсем другие, будоражащие как никогда прежде.

– Не хочешь поцеловать меня?

– Я еще могу понять, что я этого хочу, – едва выговорил я онемевшими губами. – Но зачем тебе это нужно?

– Любопытство. Интересно, что я почувствую. Такое объяснение тебя устраивает?

Он обвил меня руками, потянул к себе. Моя спина была прямая, напряженная, как доска.

– Расслабься.

Это слово мне говорили много раз прежде, и оно царапнуло меня – глубоко, больно. Я не могу расслабиться, ясно? Все мои мысли исчезли, когда я заметил в его глазах улыбку: «Боишься меня, понятно». Я никого и ничего не боялся, поэтому приказал своим мышцам обмякнуть, когда его губы коснулись моих. Я закрыл глаза, и весь мир превратился во влажный, теплый рот. Я услышал, как Эллеке облегченно вздохнул, обнимая меня теснее, прильнув ко мне всем телом. Его пальцы скользнули под пояс моих джинсов. Возбуждение и настойчивость Эллеке полностью подчинили меня себе, но как только он отстранился, моя покорность сменилась страхом и беспокойством. Лицо Эллеке раскраснелось, глаза поблескивали.

– Я пойду, – сказал я и, не дожидаясь ответа, вышел из комнаты.

Эллеке не попытался удержать меня. Я спустился по лестнице, обулся, сохраняя внешнее спокойствие. Прикрыл за собой дверь и ударился в паническое бегство, точно он стал бы меня преследовать.

Я едва удерживался от того, чтобы не заплакать. Несмотря на его настойчивость и прямолинейность, Эллеке был девственником. Прикоснувшись к нему, я всей кожей почувствовал, как трачу его нетронутость, оставляю полосы грязи на нем. И какой-то гребаный девственник встряхнул мою душонку так, что ее до сих пор дергало! Пробил мои защиты, как листы картона, смял и выбросил мою многоопытность.

Ощущение обманутости обрушилось на меня, точно град и ливень. Одно всегда меня утешало, позволяло сохранять каплю самоуважения в окружении сверстников – мне известно то, о чем они только догадываются; для меня просты и привычны вещи, которые пугают и волнуют их. Сейчас ко мне пришло чувство, что я не знаю ничего и даже хуже, чем ничего, потому что у меня уже нет шанса постигнуть нечто особенное, что ждет их. Я даже не смог стать непробиваемо-наглым, каким, я считал, я стал. Я, не постеснявшийся завалиться в школу в парике, на каблуках и в юбке и вести себя там самым блядским образом, был не способен признаться, что с моей дальней парты слова на доске сливаются в нечитаемые белые полосы: мне пора было носить очки, что я воспринимал как невыносимое унижение. Нет уж, проще слоняться в тумане. Я давно привык быть объектом извращений, но на меня напала странная застенчивость, когда однажды мне пришлось снять футболку перед врачом. Мои противоречия были мучительно непонятны. Я не придавал значения сексу, но то, что началось и продолжилось в доме Дитрека, наделило меня суетливой, хронической озабоченностью, которая стихала сразу, как приступали к делу, либо же перерождалась в нечто прямо противоположное…

У меня даже не было смелости.

Я не ходил в школу две недели. С каждым днем тоска накапливалась. Я вернулся, потому что больше не мог это выносить. Эллеке подошел как ни в чем не бывало:

– Сегодня я уже не так тебя пугаю?

Я естественно, возразил, что он не пугает меня в принципе, и объяснил, куда ему пойти с такими вопросами. Несколько часов спустя я стоял перед ним, сидящим на кровати, абсолютно голый, и позволял прикасаться к себе, не способный разорвать путы, что протянулись между нами.

С того дня мы почти всегда после школы шли к Эллеке. Я мог оставаться там до шести, когда приходила его мама, или максимум до половины седьмого, потому что в семь возвращался с работы его отец, и Эллеке выталкивал меня заранее, если не уходил вместе со мной прогуляться. Мама Эллеке была мягкой и дружелюбной. Я смывал макияж перед ее приходом, а на мои одежду и цвет волос она не обращала внимания (или делала вид, что не обращала). Про отца Эллеке говорил, что мне лучше его не знать, и один раз добавил, что и ему самому лучше бы своего отца не знать.