Синтаксис любви

В том, что ее не бьют по больному, но жалеют и исправляют изломы души заключалась отрада Зинаиды Нейгауз. Между нею и Пастернаком происходило тоже, что происходило между юным Пушкиным и первым его другом Пущиным. Пущин рассказывал: “Пушкин, с самого начала, был раздражительнее многих и потому не возбуждал общей симпатии: это удел эксцентричного существа среди людей. Не то чтобы он разыгрывал какую-нибудь роль меж нами или поражал какими-нибудь особенными странностями, как это было в иных; но иногда неуместными шутками, неловкими колкостями сам ставил себя в затруднительное положение, не умея потом из него выйти. Это вело его к новым промахам, которые никогда не ускользают в школьных отношениях. Я, как сосед (с другой стороны его нумера была глухая стена) часто, когда все уже засыпали, толковал с ним вполголоса через перегородку о каком-нибудь вздорном случае того дня; тут я видел ясно, что он по щекотливости всякому вздору приписывал какую-то важность, и это его волновало. Вместе мы, как умели, сглаживали некоторые шероховатости, хотя не всегда это удавалось. В нем была смесь излишней смелости с застенчивостью, и то и другое невпопад, что тем самым ему вредило… Чтобы полюбить его настоящим образом, нужно было взглянуть на него с тем полным благорасположением, которое знает и видит все неровности характера и другие недостатки, мирится с ними и кончает тем, что полюбит даже и их в друге-товарище.” Если вспомнить, что Зинаида Нейгауз принадлежала к роду “Пушкиных”, то данная Пущиным картина легко и уверенно может быть перенесена на отношения ее с Пастернаком.

Зинаиде Николаевне безусловно импонировала спокойная вера в себя Пастернака, его решительность. Особенно обрадовала ее и одновременно испугала та решительность, с какой после взаимного объяснения в любви поэт взялся решать их будущую судьбу. Сначала он пришел к ее мужу, своему другу Генриху Нейгаузу и открыто обо всем сказал, после полностью открылся жене. Чего стоят такие объяснения, знают только те, кто их пережил. А что она? Она, по обыкновению 3-й Воли, расторопной на слова, но не на поступки, начала вилять; она лгала, отказывалась от своих слов, придумывала разные варианты житься втроем, при которых можно было бы существовать, ничего не меняя. Он приносил на алтарь любви все что имел, она не то чтобы не хотела, но боялась положить на него хоть что-нибудь. Складывалась патовая ситуация, при которой Пастернак, по своей 2-й Воле, быстро пройдя свою долю пути, не брался принуждать Зинаиду пройти ее долю, а сама она, по своей 3-й Воле, на это не решалась. Дело шло к катастрофе. Разрушив свою семью, утратив веру в любовь своей новой подруги, Пастернак пытался покончить собой. По счастью, попытка не удалась. Период шатаний занял почти год и закончился совместным отъездом на Кавказ. Но даже за этот сравнительно короткий отрезок многое в душе поэта было навек похоронено, и последующие измены, открытые выражения неприязни по адресу жены во многом обуславливались тем, что он не понял и не простил ей шатаний начального периода их любви.

Письма Пастернака того периода дают наглядное представление об образе мысли 2-й Воли в столь критической ситуации. Вот отрывок из одного письма: “Если тебя сильно потянет назад к Гаррику (Нейгаузу — А.А.), доверься чувству. Смело говорю за тебя: это будет тянуть тебя вперед к нему, все у вас пойдет своей большой жизнью, за которой вы забудете, поправимо ли иль нет случившееся…” В этих строках нет позы, они точно отражают настроение поэта. Свобода и благо любимой женщины для него действительно было дороже всего. Он хотел одного — ясности в отношениях, но именно ясности не могла внести слабая духом, мятущаяся 3-я Воля Зинаиды Николаевны. Хорошо, что период колебаний длился сравнительно недолго, меньше года, в противном случае последствия могли бы быть самые ужасные.

Говорю с уверенностью о сравнительной удаче Пастернака, потому что знаю точно такую же комбинацию, где колебания длились не год, а три года (!). Думаю, что отношения Пастернаков во многом спасло то, что Нейгауз, уже имевший к тому времени вторую семью, не слишком цеплялся за свою жену и не запугивал ее грядущей неопределенностью. В известном мне случае дело обстояло иначе.