Сирень на Марсовом поле

Они молчали, не отрывая друг от друга глаз. Вдруг оказалось, что случайно было сказано очень важное для обоих, быть может самое важное. И оба сейчас сознавали, что невозможно им уйти от решения этого важного. И оба не имели сил, чтобы решить это важное, что давно надвигалось на них как гроза и вдруг разразилось в этом удивительном, бесконечном и требовательном молчании.

Наконец она отвела глаза, отвернулась к стене и сказала неживым, глухим голосом:

— Но я же калека… Я же…

Он не дал ей договорить.

— Это ничего не значит.

Он почти прокричал эти свои слова, но что сказать дальше, не нашел. Надо было продолжать, говорить что-то хорошее, сильное, что могло бы убедить, вернее переубедить ее. Но он ничего больше не сказал. А она опять повернула к нему лицо.

— Милый. Хороший. Дорогой. Не надо этого. Поздно. Совсем поздно нам. Ничего менять уже невозможно. И вам же совсем другое суждено. Другое вас ждет. Вы должны это понимать. Должны…

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Понимал ли он это? Если он считал, что жизнь на этом кончена, стало быть, не понимал. Но в самом ли деле он считал, что это конец, завершение?

Она не раз возвращалась к этому… И в этом пункте была настойчива и неуступчива… Он должен бороться, бороться. Нельзя сдаваться. Он должен вернуть себе все. Все свои мечты вернуть. Все возможности. Все способности. Все знания. Он должен обладать всем, чем должен обладать, и ни за что на свете не соглашаться на меньшее. Он не имеет права примиряться со своим теперешним положением, теперешним состоянием.

Он должен бороться. Он может, он в силах бороться. Разве он окончательно сломлен, разбит, побежден? Она не хочет, не может этому поверить. Для нее это — как на Марсовом поле, откуда она принесла ему тогда сирень. Они, лежащие там под гранитом, убиты, но не побеждены. Их дело, за которое они боролись, победило, значит, и они сами победили. А разве их дело не дело каждого из нас, не его дело? Если бы лежащие на Марсовом поле поднялись в дни Отечественной войны из могил, разве они не встали бы плечом к плечу с ним под Лугой? И разве они и мертвые не были в общем строю блокадных ленинградцев, дравшихся насмерть за свой город, за их город.

А что вы думаете, разве восстановление Ленинграда не продолжение этой борьбы? А ваша борьба за восстановление вашей личности, которую они пытались принизить, уничтожить, — разве это тоже не продолжение борьбы, которую вы вели на фронте? Тогда, конечно, фронт был неизмеримо шире, с тысячами бойцов, а теперь сузился до одного человека, но это тот же фронт для вас. И тут невозможно допустить, чтобы взял верх подлый враг. Разве можно примириться с тем, что вас обокрали, что вас пытались лишить всех сокровищ внутреннего вашего мира, отнять у вас главное дело жизни? Разве, повторяю, с этим можно примириться? Нет и нет. Сто раз нет.

Она говорила и говорила. Замолкала и снова говорила. Она возвращалась к этому вновь и вновь. Она была непоколебимо уверена в том, что говорила, за что ратовала со всей силой убежденности в своей правоте.

А он? Ему и радостно и трудно было слушать ее. Вернувшись домой, он пытался говорить себе то же и так же, что и как говорила она. Это не давалось. У него холодело под сердцем от резких и решительных слов, которые он пытался произнести. Он отвык от них и не мог произнести их. Пока он учился думать о них. Это он уже начал делать. Но что же дальше — этого он не знал. Им владели еще неумение и страх перед решительными действиями, перед своей неполноценностью. Он еще не мог поверить, что ему по силам большее, чем то, что он делает сейчас. Нужен был толчок со стороны, чтобы движение в нужную сторону началось. Толчок был дан — оно началось.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Однажды Вера сказала, нетерпеливо отбросив дощечку с наколотым на ней листком бумаги:

— Ничего не понимаю. Запуталась совершенно.

Сидевший возле нее Федор Платонович отозвался сочувственно и озабоченно:

— Что такое? В чем дело?

Она ответила сердито:

— В том-то и дело, что я не понимаю, в чем дело. Где-то, наверно, напутала в вычислениях и никак не могу поймать ошибку. Пятый раз пересчитываю.

— Ну-ну, — сказал Федор Платонович мягко и успокоительно, — не трепыхайтесь. Сделайте передышку. Сейчас все равно ничего путного получиться не может. Вы разворошены и оттого не можете сосредоточиться и спокойно сделать пересчет.

— Черт подери, а вы можете спокойно переделывать одно и то же в пятый раз?

— Когда-то мог.

— Почему вы всегда говорите «когда-то», «было время», «прежде», как будто вам сто лет в субботу.

Она рассердилась не на шутку. Он смущенно протянул руку к лежащим у нее на коленях листкам.

— Позвольте. Может, я разыщу ошибку-невидимку.

Вера отдала ему и дощечку, и листки с записями.

— Попробуйте. Что касается меня, то я больше не в состоянии.