Сиротская доля

— Я пришел к вам и к вашему брату с исповедью, — сказал он. — Лучше исповедаться добровольно и сегодня, чем против воли и когда будет уже поздно. Я обязан сделать это перед вами и перед вашим братом и охотно выскажусь. Если вы еще не слышали, что я убийца, соблазнитель, изменник, последний из людей, закоренелый преступник, то можете услышать каждую минуту. Я уже привык к этим сплетням, но на вас они могут произвести впечатление. Будучи обвинен, я должен защищаться. Вы услышите эти упреки по моему адресу и от моих бедных родственников, и от посторонних, послушайте ж и от меня что-нибудь о моей жизни. Отец мой был бедным фельдшером, и мои родители почти ничего не имели. С детства я познакомился с нуждою, с детства и решился выйти из нее с помощью науки и собственного труда. День и ночь я просиживал над книгами и препаратами. Мне повезло, я выбился из толпы, приобрел имя, известность, состояние, но вместе и врагов, и завистников. Одно не бывает без другого: масса неспособных, которые сами ничего делать не в состоянии, завидует тем, кто обладает силою, умом или счастьем. Так повелось между людьми: чем выше из бедности поднялся человек, тем яростнее будут закидывать его камнями. Нет клеветы, которая на них не обрушилась бы, и я могу похвалиться, что удостоился этой чести. Если я спасал какое семейство от позора, хотя бы с самопожертвованием, проступок приписывали мне; если старался прикрыть чью-нибудь слабость, меня считали соучастником. Куда бы я ни ступил, за мною шли догадки, подозрения, сплетни. Я смеялся над этим, хотя и было тяжело; наконец сделался равнодушным. Я научился презирать людскую глупость и легковерие, должен был отречься от счастья, потому что от меня убегали. В отчаянных случаях меня призывали как доктора, а как человека отталкивали. Так я и поседел среди книг, находя успокоение лишь в науке. Одно из самых громких приключений, которое, конечно, достигнет и до вас, если уже не достигло, — это история полковницы К… Несколько лет тому назад в этот дом я был приглашен в качестве доктора. Полковницу я застал с расстроенными нервами, в раздражении, больной, в слезах, одним словом, в таком положении, которое требовало помощи. Собственно болезни не было, но состояние души действовало на тело, тело влияло на душу, и из этого возникло нечто упорное, грозное, так что помочь было трудно, и я не знал, успокоить ли прежде душу, или врачевать тело. На другое или третье посещение на мои расспросы полковница призналась мне, что была несчастнейшим в мире существом, что муж ее был старик, вел развратную жизнь, дни и ночи проводил за картами, имел открытые связи, проматывал состояние и мучил ее грубым обращением. Все это подтвердилось собранными мною в городе сведениями. Женщина эта была доведена до отчаяния, муж сделался совершенно равнодушным. Я старался сблизиться с ними, примирить их, но полковник, как человек развратный и подозрительный, принял мое участие к жене за признак связи с нею. Из этого возникли сцены, и как он был рад отделаться от жены, то и воспользовался этим обстоятельством, чтоб развестись с нею. У нее отобрали детей, и бедная женщина, отчаянная, больная, оказалась в одиночестве. Семейство ее не хотело слышать о ней, все от нее отказались, и она схватилась за меня как за покровителя и защитника. Я не мог оттолкнуть ее. Клевета нашла в этом подтверждение моей интриги и измены. Полковница в этом болезненном состоянии тоже вообразила себе, что выйдет за меня и что я должен любить ее. Мысль эта держалась в ней в течение нескольких лет, доведя ее почти до безумия, которое все доктора, кроме меня, признали и подтвердили. Вот мои отношения к полковнице — столько горя за каплю сочувствия и сожаления. С каждым годом этот пункт помешательства о выходе за меня усиливался; я избегал ее, она мне делала сцены, компрометировала себя и меня. Не было мне покоя, но я выдержал до конца, не смея увеличивать ее болезни суровым обращением. Кто-то из доброжелателей сказал ей о моей женитьбе… Она мне устроила страшную сцену в присутствии многочисленных свидетелей, так что я, видя ее бешенство, вынужден был пригласить других докторов и отвезти ее домой, где признаки помешательства усилились до такой степени, что мы решились употребить самые решительные средства для укрощения ее. Нас было при ней трое. Я сидел до утра, полковница умерла, и сегодня в городе вам скажут, что она отравлена мною. Да, — заключил спокойно доктор Вариус, — такова судьба людей, идущих смело своей дорогой, люди эти должны и червей давить, и змей топтать, и быть укушенными этими змеями. Вот кратко моя история, или, лучше сказать, ее содержание. Мне хотелось рассказать вам ее, чтоб вы не тревожились, услышав ее от посторонних. Что же вы, панна Людвика, скажете на это?