Сюзанна и Александр

Весна в 1798 году была ранняя и очень теплая. Уже в начале марта набухли почки на деревьях, а в тех местах, где чаще светило солнце, пробивалась молодая травка. Погода была самая приятная, и всех в эти чудные дни, и богатых, и бедных, переполняли надежды.

Еще с весны прошлого года все почувствовали, что жизнь становится дешевле — впервые после взятия Бастилии. Цена пшеницы по причине изобилия понизилась, фунт говядины стоил всего 4 су при оптовой покупке и 8 су в розницу. Бедняки были довольны тем, что имеют, наконец, свои «три восьмерки», которых так добивались еще в 1789 году, то есть имеют хлеб по 8 су за три фунта, вино по 8 су за пинту и мясо по 8 су за фунт.

Но это облегчение совершенно иначе отражалось на Белых Липах. Я просматривала счета и доклады, приходившие из поместья, и видела, что наши доходы уменьшаются. Хлеб продавать было трудно. Мы даже несли убытки. Я написала Полю Алэну, горячо убеждая его с этого года заняться картофелем, но не могла ручаться, что он последует этому совету. Он наверняка не отдает все силы хозяйству. А я не могла отлучаться из Парижа. Деверь присылал мне деньги сюда. Кстати, в последний раз поступило на сто тысяч меньше, чем я рассчитывала.

Широкая терраса вся была залита солнечным светом. Я опустила белые легкие занавески и вернулась к письменному столику. Со счетами было покончено. Я снова взяла конверт с письмом сына и в десятый раз стала его перечитывать.

Жан писал из Итона, где учился уже шестой месяц. В этом привилегированном учебном заведении у него была комната, которую он делил с Джеймсом Говардом — английским мальчиком из очень знатной семьи. Жан уверял, что уже отлично выучился говорить по-английски и понимает все, что рассказывают учителя. Порядки в Итоне еще строже, чем в коллеже, воспитанников выводят в город только раз в месяц, остальные дни они проводят на территории заведения и живут по расписанию. Для разбора скверных поступков и шалостей здесь, бывает, устраивают «аристократический суд», «суд чести». Сын, вероятно в шутку, добавлял, что, по крайней мере, в Итоне ему никого еще не приходилось вызывать на дуэль. После Рождества в школу приезжала королева, обошлась со всеми очень милостиво, и по ее приказу всем воспитанникам было роздано по полфунта шоколада. Жану хотелось бы прислать мне подарок на Пасху, но он не знает, возможно ли это («Боже мой! — подумала я в который раз. — Я ведь тоже ничего не смогу ему послать. Счастье, что хоть письма доходят»).

Из письма сына я знала, что дед навещает его лишь раз в месяц, потому что служит не в Лондоне, а в Эдинбурге, служит графу д’Артуа. После Рождества в Итоне был герцог дю Шатлэ и привозил подарки. Летом принц де ла Тремуйль обещал определить Жана в артиллерию.

О том, собираются ли они летом хотя бы заглянуть в Бретань, Жан не писал. В заключение сын передавал привет Марку и «тысячу горячих поцелуев моей любимой мамочке».

А вот от Александра не было известий. Лишь один раз Поль Алэн как-то неуверенно сообщил о том, что герцог, видимо, в Лондоне. Письмо Жана подтверждало это. Но оно было написано еще месяц назад.

Я откинулась назад, погружаясь в не слишком веселые размышления. Стефания, сидевшая за рукоделием, подняла голову.

— Снова! — произнесла она не без упрека. — Хотелось бы хоть поглядеть на человека, из-за которого ты так мучаешься.

— На кого?

— На твоего мужа, милая. Это ведь из-за него лицо у тебя такое скучное.

— Еще бы. Я почти полгода его не видела.

В прошлом году было то же самое, день в день. Но тогда Александр вернулся благодаря некоторому смягчению режима. Теперь на это надежды не было. И дело, ради которого я приехала в столицу, продвигалось с черепашьей скоростью.

— Пойду погляжу, что там с ужином, — произнесла Стефания, откладывая вышивание в сторону.

Едва она ушла, со двора донеслись стук копыт и чьи-то веселые голоса. «Вероятно, Аврора вернулась», — подумала я. Через некоторое время она появилась на террасе — в нежно-зеленой амазонке с широкой разлетающейся юбкой, под которую были надеты узкие облегающие брюки для верховой езды. В руках Аврора еще держала хлыст, а сама была растрепанная, разрумянившаяся, веселая.

— Аврора, как можно? — спросила я укоризненно. — Ты уехала едва ли не на рассвете, а теперь уже почти вечер! Где вы были?

— Дени возил меня в Булонский лес. Да ведь я и не обещала вернуться скоро. День такой чудесный…

Взмахнув юбкой, она села рядом со мной и стала снимать перчатки. Улыбка не сходила с ее лица — видимо, она была просто не в силах не улыбаться.

— Знаешь, мама… — шепнула она чуть смущенно. — Дени такой милый, любезный, внимательный… Словом, хороший.

— Я рада. Правда, мне кажется, вы чересчур часто видитесь. Я даже не понимаю, когда он успевает учиться. Ведь он почти каждый день тебя приглашает.

— Да, — подтвердила она, кивая чуть лукаво. — Я подозреваю, что из-за меня он и не учится вовсе.

— У него будут неприятности.

— Зато сейчас мы так весело проводим время!

— Видимо, — сказала я осторожно, — нет смысла спрашивать, нравится ли он тебе.