Сиваш

Старшая, Феся, пошла с ним работать — стало веселее. «Ладно, — думал, — от беды не в петлю головой, пусть только младшая, Лиза, подрастет». Сиваш исходил вдоль и поперек, собирал соль. Лизавету отдал Соловею пасти гусей. И вот — ничего… Хоть и не дурак и не пьяница. Без своей земли человеком не будешь, а чтобы добыть ее — совести не хватает на хитрый оборот. Отдай душу в ад, будешь богат… Хотел дочек одеть покрасивей, выдать замуж… Для себя хотя бы сапоги. Нет, напрасно, хоть тресни… Иной раз глупая мечта прицеплялась, как репей. Копался в Сиваше, думалось, вдруг найдет большой клад. Чуден мир, мало ли добра в лесах и водах! Океан бесконечен. На дне его серебряные холмы, Сиваш связан с ним морями, вдруг волною да принесет золотой мешок…

С солью тащился на коняках по чумацкой степи, кругом старинные могилы, говорили, под ними что-то есть… Вот ведь близко счастья ходишь, оно тихо лежит, но когда-нибудь блеснет же под курганом синий указующий огонек?

Нашлось батраку «счастье», настигла война. Забрали в шестнадцатом — три года назад. В Одессе был в маршевой роте, потом погнали в Румынию, на Карпаты… А с войны поезд завез на север. Бросили в тифозный барак, обрили. Домой пробирался через многие губернии и власти. Железная дорога по Чонгарскому мосту наконец привела его в Крым, и вот из Крыма — тут уже близко! — подался Матвей на родной берег. Скоро, скоро войдет в свою хату!

Матвей лежал в бричке, глядел, как бьются в бездонной синеве черные, четкие, будто вырезанные, сокол с ястребом; взмывают ввысь, стараются зайти один другого выше, с высоты падают, словно камни, — верно, клювами долбят по темени. Забыл думать о своем. Вдруг Соловеев сынок участливо спросил:

— Отчего не поедите, дядько Матвей? Вот брынза, вот хлеб…

Матвею давно хотелось есть, тарелку языком проломил бы. Однако сел в бричке, оглядел Никифора и гордо откинулся.

— По-твоему, у меня в мешке пусто?

— Не знаю, я так, — смутился парень.

— А ведь ты, Никифор, душевный человек, — сказал Матвей. — Стало быть, не по отцовой пошел дороге, а? Что отец твой, по-прежнему богат, а все копит?

Но Никифор не хотел говорить об отце, опустил глаза.

— Я сам у своего отца вроде батрак, земля пока еще не моя — отцова. А позвольте узнать, дядько Матвей, откуда вы теперь?

— Был в лесе, а стал здеся! — весело отвечал Матвей. — Едет дядя издалека, бороду гладит, а денег нет!

— Отчего ж это вы полный год не шли домой, что с вами было?

— Со мной было все, что с человеком может быть. — Матвей вздохнул. — Хватило бы на сто. Со второго этажа прыгал, прятался в колодце, живого хотели похоронить, пришли с носилками, думали: готов. А вот, слава богу, добрался домой… Как хорошо тут, родным веет… Горка, сынок мой, поди подрос?

— Это как вам сказать. Для меня это незаметно, потому что постепенно, а для вас, конечно, подрос, — рассудительно ответил Никифор. — А в каких местах воевали с немцем, дядько Матвей? Как жили? Что видели?

Матвей махнул рукой:

— Закинули наш полк на позицию, на высокие горы, выше облаков, — хочешь, золотой месяц своей рукой доставай да меняй на мелкую монету. С песнями шли всё вверх и вверх. «Соловей, соловей, пташечка…» Высоко забрались, наверно, и бог слышал, как пел наш полк… Справили окопы по хребту, как суслики зарылись в гору. Днем колючей проволокой вязали козлы, ночью выставляли их перед окопами. Вот так и жили. Леса да горы, немцы и стрельба…

— А вы что-нибудь интересное припомните, дядько Матвей!

— Ну вот. Бывало, утречком только солнце взойдет, глянешь, а в колючей проволоке косули бьются, запутались в ней, не могут освободиться, барахтаются целый день. Стемнеет — тащим их на кухню… А вот как-то на заре, красненько так, хорошо кругом, из низины парок вьется, глянул я: застряла в колючей косуля-мать. Висит на проволоках, шерстка кровью измазана. Сама вытягивается, трепещет, а возле на тонких ножках шатается косуленок. Хочет вымя достать, а вымя колючей проволокой от него отгорожено, черный носик до крови исколол. Косуля свой бок пораненный лизнет, косуленка лизнет… У меня сердце дрогнуло. Вот тебе интересное…

Никифор забывал погонять, слушал, раскрыв рот, и все не давал покоя.

— А вы расскажите случай какой-нибудь, дядько Матвей.

— Лучше ты расскажи, как в Строгановке у нас — какой комитет? Как тут крутилось, пока меня не было, три года? Расскажи, парень ты с головой… Как тут без меня?

Никифор с готовностью выпрямился, заблестел глазами и одним духом повел: