Скандинавские боги

– Более чем стоило, – заверил он ее. – Ибо ты прекраснее любой сказки, какую я слышал в жизни, и любой песни, какую в силах сложить бард. Прекраснее горного пика, прекраснее ледника и прекрасней, чем целое поле свежевыпавшего снега на заре.

Гуннлёд опустила очи и зарделась.

– Можно, я присяду рядом? – спросил Бёльверк.

Та ничего не ответила, но кивнула.

У нее была еда, там, в горе, и было питье, и вместе они ели и пили.

А, поев, стали тихонько целоваться во тьме.

После всего, что было потом, Бёльверк сказал, пригорюнившись:

– Хотел бы я испить один только глоток мёда из чана по имени Сон. Тогда я сложил бы песнь о твоих глазах, и всякий мужчина на земле стал бы петь ее, когда пожелает рассказать о чем-то прекрасном.

– Один глоток? – переспросила она.

– Такой маленький, что никто вовек не узнает, – сказал он. – Но я совсем не спешу. Ты мне куда важнее. Позволь, я покажу, насколько ты важна для меня.

И он притянул ее к себе.

А после любви, когда все уже закончилось, они лежали, свернувшись во тьме и шепча ласковые слова, и нагое тело касалось тела. Бёльверк горестно вздохнул.

– Что такое? – спросила Гуннлёд.

– Хотел бы я сложить песню о твоих устах – о том, какие они мягкие и насколько лучше уст любой другой девушки. Вот была бы отличная песня!

– Это и правда очень досадно, – согласилась Гуннлёд, – потому что губы у меня и впрямь хороши. Я даже часто думаю, они – лучшее, что у меня есть.

– Может, и так, но у тебя столько всего превосходного, что выбрать лучшее будет непросто. Но если бы мне перепал самый маленький глоточек из чана, что зовется Бодн, поэзия вошла бы мне в душу, и я сумел бы сложить песнь о твоих устах, которую будут петь, пока волк не пожрет солнце.

– Но только самый-пресамый маленький, – сказала она. – Потому что папа ужасно разозлится, если решит, что я тут раздаю его мёд всяким симпатичным незнакомцам, которым удалось проникнуть в гору.

И они двинулись в глубину пещер, держась за руки и время от времени слепляясь губами. Гуннлёд показала Бёльверку двери и окна, которые она могла открыть изнутри горы: через них Суттунг подавал ей еду и напитки, но Бёльверку это все было неинтересно. Ничего ему не надобно, что не Гуннлёд, объяснил он, – ничего, что не ее глаза, ее губы, ее пальцы или волосы. Гуннлёд в ответ хохотала и говорила, что он все это не серьезно, и слишком хороши его слова, и он уж точно не захочет снова любить ее. Он живо заткнул ей рот своим, и они снова предались любви.

Когда оба были уже совсем удовлетворены, Бёльверк вдруг принялся тихо плакать во тьме.

– Что случилось, любовь моя? – всполошилась Гуннлёд.

– Убей меня, – всхлипнул Бёльверк. – Убей меня сейчас же! Потому что я никогда не смогу сочинить стих о совершенстве твоих волос и кожи, о звуке твоего голоса, о прикосновении твоих пальцев. О, красота Гуннлёд – ее невозможно описать никакими словами!

– Ну, – сказала она, – описать такое действительно вряд ли легко. Но не думаю, что невозможно…

– Быть может…

– Да?

– Быть может, самый малюсенький глоток из котла Одрёрира придал бы мне достаточно дара, чтобы запечатлеть твою красоту для грядущих поколений, – предположил Бёльверк, временно перестав рыдать.

– Может, и так. Но это и правда должен быть самый малюсенький-премалюсенький глоточек…

– Покажи мне котел, и я покажу тебе, насколько маленькие глотки я умею делать.

Гуннлёд отперла дверь, и через мгновение они с Бёльверком стояли перед котлом и двумя чанами. Вся пещера была пропитана благоуханием мёда поэзии.

– Совсем крошечный глоток, – сказала она ему. – На три стихотворения обо мне, которые останутся в веках.

– Ну, конечно, любимая, – Бёльверк широко улыбнулся во мраке.

Если бы только Гуннлёд могла его видеть… Уж наверное она бы догадалась, что дело нечисто.

Первым же глотком Бёльверк осушил котел Одрёрир до дна.

Вторым – чан Бодн.

А третьим опустошил чан Сон.

Гуннлёд была далеко не дура. Она догадалась, что ее обманули, и бросилась на него. Стремительна и сильна была дева, но Один не стал пытать счастья в битве. Он пустился наутек, выскочил за дверь и запер ее за собою, замкнув Гуннлёд внутри.

В мгновение ока превратился он в огромного орла. Заклекотал Один и захлопал крыльями, и отворились двери горы, и прянул он прямо в небо.

Вопли Гуннлёд огласили рассветные горы.

Суттунг у себя в чертоге пробудился и выскочил наружу. Он поглядел в небо, увидел орла и понял, что произошло, – и тоже обернулся орлом.

Так высоко взлетели орлы, что казались с земли крошечными точками на светлом небосклоне. И так быстро летели они, что крылья их вздымали ревущий ураган.

– Пора, – сказал Тор в Асгарде и выкатил три огромных деревянных чана на двор.

Боги Асгарда смотрели, как несутся к ним два исполинских орла. Опасной была погоня: Суттунг летел быстрее и настигал Одина. Клюв его уже почти касался хвостовых перьев Всеотца, когда подлетали они к Асгарду.

У самого чертога Один изверг из себя драгоценный груз: фонтан мёда ударил у него из клюва, наполнив один за другим все три чана, – так птица-отец кормит своих птенцов, отрыгивая им пищу.