Скандинавский детектив. Сборник

Но что-то уж очень легко она сдалась. Это меня насторожило. Я посмотрел на доску. И обнаружил, что Ульрика не только воскресила слона, но и сделала два хода сразу. Она пошла конем, а потом переставила пешку на более удобную позицию. И вообще, пока я возился с бутылкой, она успела существенно изменить дислокацию своих фигур. Впрочем, теперь это уже не имело значения. И я решил во что бы то ни стало доказать ей, что партию ей не спасти.

Я сделал вид, что больше ничего не заметил. Это не очень педагогично: нельзя поощрять людей, которые ведут нечестную игру. Жульничество легко может войти в привычку. Но у нее это уже вошло в привычку, и перевоспитывать ее было поздно.

Я сделал ход. Настроение у нее заметно улучшилось. Она снова сумела сосредоточиться и некоторое время играла просто великолепно. Но игра была уже проиграна. Ей удалось продержаться еще несколько ходов. Я гонял ее бедного короля по всей доске. Мы даже убрали стаканы, и я заставлял ее жертвовать пешки одну за другой. Потом я предложил ей ничью, но она холодно поблагодарила и отказалась. Настроение у нее упало до точки замерзания. Она чуть не плакала. Через несколько ходов я вынудил ее сдаться. Вечер был испорчен. Весь день был испорчен. И во всем виновата Марта Хофштедтер.

Портвейн мы наконец допили. Я пошел на кухню и принес бутылку вермута. Она была последняя. Мы пили вермут, не говоря друг другу ни слова. Ульрика немного опьянела, но ее настроение нисколько не улучшилось. И мое тоже. В голове по-прежнему жужжало. Этакое монотонное, унылое жужжание. Порой оно чем-то напоминало мне музыку Моцарта. Я чувствовал, что становлюсь сентиментальным и меланхоличным. Я все лежал и ждал, когда же прекратится это жужжание. Но оно не прекращалось. Чтобы как-то отвлечься от невеселых мыслей, я сунул руку под халат и погладил Ульрику по мягкому заду. Казалось, она этого даже не заметила. Моей руке под халатом было совсем неплохо, но жужжание в голове от этого не прекратилось. Нужно было что-то предпринять, чтобы не сойти с ума. Нужно было заглушить это проклятое жужжание. Я встал, поставил пластинку старика Фрэнка Синатры и предложил Ульрике потанцевать.

Она не отреагировала.

Я снова лег на тахту и растянулся во весь рост. Это была старая заигранная пластинка, пробуждавшая множество воспоминаний о тех временах, когда мне жилось гораздо легче и веселее. Я понял, что становлюсь по-настоящему сентиментальным.

Просто я начинаю стареть. Мне уже двадцать два, скоро будет двадцать три, с этим ничего не поделаешь. Через каких-нибудь семь лет мне исполнится тридцать, и тогда все останется позади. Я потянулся за бутылкой вермута, наполнил свой стакан и сделал основательный глоток. Вермут был сладковат на вкус и напоминал сироп. Я грустил о том, что моя юность проходит не в сороковые годы. Я слишком поздно родился, чтобы быть молодым в сороковые годы. В сороковые годы я был еще ребенком. Годы с сорок пятого по сорок восьмой всегда казались мне самыми заманчивыми. Я смотрел все фильмы, снятые тогда. Смотрел и не мог насмотреться. А музыка, а машины, а женщины! А какие платья и прически! Густо накрашенные губы и разочарованные глаза! Таких женщин больше нет и никогда не будет.

— По-моему, он очень милый, — пробормотала Ульрика.

— Кто милый? — спросил я, снова возвращаясь в шестидесятые годы.

— Эрик Бергрен,— сказала Ульрика.— Правда, он немного застенчив. Но от этого он еще милее.

Эрик Бергрен в сороковые годы был молод. И Марта с Германом тоже. Вдруг передо мной появилась Марта под умывальником и улыбнулась, но я тотчас же прогнал ее. Какой она была очаровательной, настоящей женщиной сороковых годов! Эрнст Бруберг, Хилдинг Улин и Вероника Лейн тоже были молоды в сороковые. Их немало. И я вдруг почувствовал, как во мне рождается черная зависть.

— Ты так думаешь? — спросил я. — А по-моему, он весьма заурядная личность.

— В нем что-то есть, — возразила Ульрика.

— Вполне возможно.

Она встала и подошла к окну. Походка у нее, пожалуй, стала немного нетвердой. Она открыла дверь на балкон и вернулась обратно.

— Здесь так накурено, дым щиплет глаза.

Она стояла у тахты, а я лежал и смотрел на нее снизу вверх. У нее были красивые ноги, и вся она была красивая, статная и цветущая. Но все-таки чего-то не хватало. Все-таки она не была женщиной сороковых годов.

— Ложись ко мне, — сказал я Ульрике. Она послушно легла рядом. — А теперь попытайся вспомнить, с кем и при каких обстоятельствах ты видела Марту Хофштедтер. Меня интересует то, что имеет отношение к ее встречам с Германом, Хилдингом, Эриком Бергреном, Петерсеном, Эрнстом Брубергом и, возможно, также со стариком Юханом.

Ульрика погрузилась в воспоминания. Это продолжалось довольно долго. Оказалось, что о Марте Хофштедтер можно было немало порассказать. Наконец речь зашла о белой машине.

— Что за белая машина? — спросил я.

— Это было на второй или третий день после Нового года, — пояснила Ульрика. — Я увидела ее в белой машине между автобусной остановкой на площади Фюристорг и баром «Гилле».

— Она была одна?

— Не знаю. Не видела.

— Как ты ее заметила?