Сказание о Йосте Берлинге

И вот как-то в марте она дожидалась Синтрама. Он собирался приехать обедать после мессы. Места себе не находила – так одиноко и тоскливо ей было. Она поднялась в салон и села за клавикорды. Последнее утешение – клавикорды с украшенной пасторальным рисунком крышкой: пастушок с флейтой и пастушка на пронзительно-зеленом холме. Клавикорды достались ей в наследство от матери, и она привезла их с собой в дом Синтрама. Им она могла жаловаться сколько угодно, и они ее понимали.

Но, конечно, тут читатель улыбнется и пожмет плечами. Она заиграла польку! Подумайте, Ульрика, с ее разбитым сердцем и надломленной душой, не умела играть ничего, кроме польки. Давно-давно, еще до того, как пальцы ее одеревенели и заскорузли от бесконечных мутовок, сковородок, половников и разделочных ножей, она успела разучить только одну-единственную польку… Веселая полька словно засела в пальцах, но ничего больше она не умела, ничего, что лучше подходило бы ее грустному и подавленному настроению. Она не могла сыграть ни траурный марш, ни страстную сонату, ни жалобную народную песню – ничего. Только эту разудалую польку.

Она играет ее каждый раз, когда поверяет душу старым клавикордам, когда ей хочется плакать и когда ей хочется улыбаться. Она и на свадьбе ее играла, эту польку. И когда первый раз переступила порог своего нового дома, тоже присела к клавикордам и сыграла польку.

Старые струны наверняка понимают, как она несчастна.

Если кто-то проедет мимо усадьбы, наверняка подумает, что злобный заводчик дает бал, настолько бойко и весело звучит полька. Когда-то, в Берге, она помогала развеять тревогу, вселить бодрость даже в несытые времена.

Тараум-па-па,Тараум-па-па,Тараум-па, ум-па, ум-па-па!

Скрипя, выпрямлялись ревматические суставы, восьмидесятилетние кавалеры, усмехаясь своей немощи, пускались в пляс… весь мир не удержался бы от танца, до того задорна и смешна эта полька.

Но старая Ульрика плачет.

Холодный дом, мрачные, раздражительные слуги, даже домашние животные и те злые и неприветливые. Ей так не хватает доброжелательных, улыбающихся лиц… и вот об этом-то и рассказывает ее веселая полька.

Тараум-па-па,Тараум-па-па,Тараум-па, ум-па, ум-па-па!

Люди никак не привыкнут, что она теперь фру Синтрам, называют по-старому: мамзель Дильнер. И полька хохочет над ее тщеславием: неужели все это ради того, чтобы к тебе обращались «фру»?

Тараум-па-па…

Она изо всех сил колотит по клавишам, точно собирается порвать струны на своих стареньких клавикордах. Столько рвущих душу звуков надо заглушить! Голодный плач крестьян, проклятия разоренных арендаторов, насмешки строптивой прислуги… и самое главное, немой стон стыда. Стыда, что она вышла замуж за скверного, злого человека.

Под звуки этой польки Йоста Берлинг танцевал с молодой графиней, Марианна Синклер – со своими многочисленными поклонниками. И даже майорша из Экебю с удовольствием скакала под зажигательный ритм этой польки, пока еще жив был красавец Альтрингер. Она видит их перед собой, пару за парой, вот они проносятся перед ней в вихре молодости, красоты и пьянящего веселья. Горячие токи радости струятся между ними, потому что ее полька заставляет румяниться щеки и зажигает глаза лучистым светом любви. Где они все? Ее разлучили с ними… но пусть гремит полька! Так много памяти надо заглушить… так много живой, теплой, памяти, пронизанной любовью, как вода в озере ранним утром пронизана игривыми змейками солнечных лучей.

Она играет, она пытается заглушить тоску и страх. Ее сердце вот-вот разорвется от ужаса, когда видит она кошмарного черного пса, когда слышит, как слуги шепчутся о черных быках с невиданными рогами.

Какие-то звуки в прихожей. Пришел муж. Она слышит, как он входит в гостиную и садится в кресло-качалку. Можно даже не оглядываться – скрип половиц под полозьями этого кресла ни с чем не спутаешь.

Она продолжает играть, она нажимает клавиши, но полька умерла, она слышит только назойливый скрип кресла-качалки.

Бедная старая Ульрика, измученная, беспомощная, заблудившаяся среди чужих! У нее нет друга, кому могла бы она посетовать на свою судьбу, разве что старые клавикорды, предлагающие ей в утешение одну-единственную польку…

Полька в этом доме – как смех на кладбище или застольная песня в церкви.

Скрип-скрип… и она обрывает польку на затакте. Клавикорды смеются над ней. Ульрика встает и идет к качалке.

А в следующую секунду она без чувств рухнула на пол. Потому что в кресле сидит и покачивается вовсе не ее муж, а другой, тот, имя которого не решаются называть дети, тот, кто караулит их на темных пыльных чердаках.

* * *