Сказание об Ольге

– Так, – согласился Антоний. – Но легко это исполнять только бедняку, нахлебавшемуся невзгод. Богачу же лишения ужасны. И еще есть нечто в нашей монашеской жизни, что молодому страшней всех телесных утеснений. Чадо, затоскуешь без игр и песен в кругу сверстников, без праздных разговоров и мирских новостей. Могилой тебе покажется наша тишина. Чадо, она тебя изведет, убьет в тебе – боюсь вымолвить – любовь к Богу.

– Жажду тишины! – сказал Иван Иванович. – Не сойду с этого места, пока не пострижете!

– Чадо, одумайся! Ждут тебя дома отец и мать. Ждет жена молодая.

– Вот о жене бы и вовсе вам не говорить, – сказал Иван Иванович. – Как кость она мне поперек горла. Окончательно погряз в грехе, когда женился. И не толкайте вы меня, отцы, обратно на этот грех.

Антоний поник головой и сказал Никону:

– Постриги его, отче Никон.

И Никон совершил обряд пострижения над Иваном Ивановичем, стоявшим перед ним босиком.

И не стало Ивана Ивановича, боярского сына, а стал черноризец Варлаам.

А товарищи его, видевшие это превращение, одни стояли остолбенев, а другие плакали в голос, но сказать не посмел никто ничего, страшась гнева Божьего. Он махнул им рукой и сказал:

– Поезжайте.

Боярина Вышату чуть удар не пришиб.

– Подайте мне этих постников, – кричал он, – которые богатых дуралеев заманивают, обирают и в пещеры упрятывают! Подайте сюда этих бездельников, чтоб мои псы повырывали их вонючие бороды!

Его домашний поп успокаивал и увещевал, что не годится так говорить. Но боярин и боярыня с горя напились хмельные и хулили уже не только иноков, но и самого Господа.

– Что то за бог, – говорили, – который от людей требует, чтоб они в жертву себя приносили. Мало того, что лбом ему бей. Мало того, что именье отдай – еще и себя отдай! Поневоле помянешь добрым словом Перуна: вот уж непривередлив был, ничего-то ему, бывало, не нужно, сердечному, что дадут, то и ладно.

– Ну, не совсем так, – сказал поп. – Вам известна прискорбная история Федора и Иоанна, погибших мученически оттого, что Иоанн был предназначен в кровавую жертву Перуну.

– Как раз Перун тут вовсе ни при чем, – возразили боярин с боярыней. – Он и не знал, что ему жертва готовится, и не просил. То боярина Федора недруги подсудобили ему на погибель, все древние старцы свидетельствуют, кто это помнит.

Боярин взял вооруженных слуг и поехал за сыном.

Сын копал пещеру и пел хвалу Вышнему. Увидев отца, бросил заступ и залился горькими слезами.

– Будет баловаться! – сказал боярин Вышата. – Там мать и жена все глаза выплакали.

Они сняли с него ризу, подпоясанную веревкой, одели как полагается, взволокли было на коня, но он свалился как мешок. Пришлось вести пешим. По дороге, плача и стеная, стал снимать с себя нарядное платье. Его унимали, а он знай снимал. Пришлось связать ему руки. Так, связанного, его вели через Киев, и люди думали, что ведут разбойника.

Но по дороге он попросился в отхожее. Пришлось развязать, и не углядели-таки – скинул шелковый кафтан и утопил в поганой яме.

Наконец довели. Вся челядь высыпала встречать, словно он из похода вернулся. Мать выбежала на крыльцо, протягивая руки и восклицая:

– Иванушка, Иванушка!

Жена, услышав радостный шум, вскочила с перин, на которых пролежала ничком все дни, нарумянилась на скорую руку и тоже побежала с криком:

– Иванушка, Иванушка!

Но инок Варлаам, осыпаемый поцелуями в обе щеки, только лил слезы и ни слова не говорил.

Посадили его за стол. Обставили чарками и блюдами, наперебой приговаривая:

– Ешь, Иванушка! Пей, Иванушка! У пещерников небось такого и не понюхаешь!

А он, плача, от всего отворачивался с отвращением.

Как быть-то? Последнее испробовали средство. Хоть и крохи не взял в рот – повели отдыхать, как после обеда. Заперли с молодой женой, и уж она его голубила, голубила. И тоже ничего не получилось: сидел в уголку, зажмурясь, и на перины не шел ни за что. Пока не вышла обессиленная жена и не сказала свекру и свекрови:

– Поступайте как вам угодно, а мне, злополучной, с ним делать нечего.

Домашний поп сказал:

– Разве не видите, его Бог отметил.

Поплакали боярин с боярыней, да тут уж плачь не плачь, не поможет.

Резво побежал Варлаам, лишь только сказали ему, что может идти. Бежал и пел. Иноки ждали его возвращения, вышли из келий и, стоя в ряд над обрывом, издали махали ему и радовались.

* * *

Этого Варлаама через несколько лет Антоний поставил игуменом, покидая обитель.

Тогда в обители было уже много иноков. Молва о спасительной здешней жизни разнеслась и привлекала сердца.

Было отрадно, что монашество расцветает.

Отрадно было, когда постригались такие, как ученый лекарь Агапит или кроткий восторженный Дамиан. Но постригались и ленивые невежды, и тати, и убийцы. И Антоний печалился невольно, хотя полагалось ему веселиться, что заблудшие овцы приходят ко Христу.

Он печалился, видя, как уходит из обители высокое единодушие, когда каждый мог поручиться за всех и все за каждого.