Сказители

* Может быть, окружающие и не замечали симптомов болезней д-ра Сиама в последние годы; в конце концов, изменения происходили незаметно и постепенно. В его глазах застыл тревожный блеск, а движения стали беспокойными. Его конечности как будто отяжелели от неизбывной печали, а в дыхании ощущался запах гниения. Мысли его путались, он вздрагивал, когда кто-то произносил его имя, словно вдруг возвращался откуда-то издалека. Но его страхи походили на борьбу за освобождение, словно его дух пытался вырваться из оков его тела.

Весь последний год он выглядел несчастным.

Думаю, его тревожили разные мысли – решения и размышления о вещах, которые беспокоили его, как и других. Д-р Сиам осознавал свою ситуацию лучше, чем кто-либо еще, и понимал, как она могла повлиять на близких ему людей – особенно на мою мать.

Он был к ней очень привязан. Но он также нес бремя мечты, которую он ей нарисовал. Я знаю: с моей матерью непросто ужиться, она, как говорили, «прошла через многое», особенно после стольких лет жизни с моим отцом. Его смерть заставила ее сильно измениться. Она стала требовать к себе много внимания, особенно со стороны тех, кто хотел оказывать его безраздельно. Она отказывается принимать то, что ей предлагают не от всего сердца. Она бросается из одной крайности в другую, не зная полутонов: при жизни отца все было совсем иначе.

Это было странно – для меня, по крайней мере, – то, что она впустила в свою жизнь такого невразумительного человека, как д-р Сиам. Она ему доверилась, и он вел себя с ней последовательно и предсказуемо во всем, что ни делал. Его преданность ей никогда не давала сбоев, даже ближе к финалу, когда стало ясно, что он борется, стараясь изо всех сил сделать все необходимое, чтобы семья могла свести концы с концами. Он мог тратить деньги без счета, лишь бы она была довольна, занимая у знакомых, чтобы сотню, которая была у него в кармане сегодня, обратить завтра в тысячу. Но, разумеется, долги рано или поздно дают о себе знать, что и произошло с его телом из-за беспечного с ним обращения. Сокрушивший его паралич был неизбежностью.

Как мне упорядочить все события? Предлагаю попробовать таким вот образом.

Д-р Сиам не просто лечил пациентов. Он был также личным врачом моей матери. Однажды он появился на пороге ее дома и продал ей мечту: он будет ее оберегать, заботиться о ней, обеспечит ей безопасность. И мою мать воодушевило это чувство безопасности: для нее оно стало твердыней, на которую можно было опереться, и мягкой подушкой, на которой можно было спать. Д-р Сиам оказывал на нее патологическое воздействие, он убедил ее в том, что она нездорова, что опыт прошлой жизни ее травмировал и ей требуется особый уход. Вот так он ее лечил, и она, в свою очередь, стала воплощением его любовницы и его пациентки. Она привыкла жаловаться на некие симптомы: сегодня на головную боль, в другой день на боль в плече, потом на боль в ноге, потом на боль в суставах, и так далее, и тому подобное. На нее сильное впечатление производил тот или иной поставленный им диагноз, и он лечил ее разными таблетками. Когда симптомы возвращались, он давал ей еще больше таблеток, пока ее состояние не улучшалось. Она часто утомлялась на работе, и это напряжение отражалось на ее шее, плечах, спине. Он делал ей массаж, чтобы снять мышечный спазм, и после массажа она чувствовала себя легкой, как перышко, но лишь ненадолго. Когда боли возвращались, он снова делал ей массаж, чтобы унять боль. У меня в памяти остался яркий образ их двоих – это когда мы втроем и Майтри выпивали вместе дома. Моя мать тесно прижималась к дяде-доктору Сиаму так, как будто она была не разделенным с ним сиамским близнецом. В одной руке он держал стакан, а другой рукой массировал матери плечо.

– Скажи честно, дядя доктор. Ты не устал заботиться о маме? – спросил я у него однажды, когда мать вышла из комнаты.

Он помолчал, прежде чем ответить, и произнес беззаботно:

– Это доставляет мне удовольствие.

А что теперь? Ты восстанешь из мертвых, чтобы сделать ей массаж, станешь выполнять за нее ее повседневные обязанности просто ради удовольствия делать это для нее, для моей матери? Никто ее сейчас не массажирует.

– О… Где доктор Сиам? – спрашивает она, плача от боли, но сразу вспоминает, как ты лежал в кровати без сознания. – Куда же ты ушел? Почему ты еще не вернулся?

Я знаю, она это говорит в переносном смысле: ведь нельзя называть кого-то лежащего в бессознательном состоянии «мертвым». Вместо этого следует говорить, что они оказались в лучшем месте или отправились в какое-то путешествие. Я это знаю, но мне кажется, что ее выбор слов и переносных смыслов указывает на нечто более глубокое.

Еще одна вещь, с которой я связываю паралич д-ра Сиама, – это его работа, а точнее, увлечение стволовыми клетками. Поначалу эта терапия казалась такой модной и поразительной, и он, и его пациенты, которые выстраивались к нему в очередь, все взахлеб обсуждали эту новинку, рассказывая о ней всем и каждому. Но подобно любым модным веяниям, лечение стволовыми клетками как пришло, так и ушло. Спустя год после внезапного бума популярности этой методики его пациенты стали исчезать. Он открыл несколько клиник в разных провинциях, и это увеличило объем работы, оставив ему меньше времени для регулярного ухода за их пациентами. И по мере сокращения числа пациентов вырастала стоимость услуг: арендная плата, оплата импортных медикаментов, расходы на бензин, взятки… И чем больше пациентов к ним приходило, тем больше нежелательного внимания они к себе привлекали. Лечение стволовыми клетками не было общепризнанной методикой. Поэтому правительственные чиновники вились вокруг д-ра Сиама, как рой мух, вымогая у него взятки в обмен на свое молчание. Когда размер взяток перестал их удовлетворять, они начали угрожать ему закрыть все его клиники. Такого рода бизнес может процветать от силы два-три года, не больше.

Д-р Сиам все это прекрасно знал, но хотел сохранить свои неурядицы в тайне от моей матери. Ей он говорил, что для бизнеса вполне естественны взлеты и падения, не желая разочаровывать ее (и только ее). Однако его заботы и тревоги частенько выплескивались наружу, когда мы вместе выпивали до поздней ночи. Это не были исповеди в полном смысле слова, но все его тревоги по поводу работы и денег изливались сами собой, а он как будто этого не осознавал. Словом, я собрал все крупицы информации, которые он мне поведал, и сложил из них целостную картину того хаоса, в который превратилась его жизнь.

Дядя Сиам был горьким пьяницей. Он мог в конце долгой недели в одиночку прикончить бутылку виски, не говоря уж о том, что каждый день выпивал по полбутылки. После работы или после поездки в другую провинцию он возвращался домой никакой, с трясущимися руками, и наконец полностью расслаблялся, махнув полстакана неразбавленного виски.

С каждым глотком он с удовольствием рассказывал истории из своего прошлого.

Как-то вечером он признался, что ему жалко предыдущего премьер-министра. Многое узнав о глубинных основах тайской политики, он считал, что в стране масса недостатков – и дело тут не только в людях, но в самой системе в целом. Никто его не слушал.

– Он же обыватель, простолюдин, чья значимость была сильно преувеличена оппозицией, – заявил он, а потом, помолчав, добавил: – Но не забывай, он был легитимно избран нашей демократической системой, – и, плеснув виски из стакана себе в глотку, снова наполнил стакан. – А они изменили систему только для того, чтобы поиздеваться над ним.

И затем в один прекрасный день он внезапно заявил нам, что хочет заняться политикой.

– Я хочу помочь нашим братьям и сестрам в этой стране, потому что я прекрасно знаю, каково им живется.

Он планировал выставить свою кандидатуру на предстоящих выборах в местный совет.

– А маме об этом известно? – спросил я.

– Конечно, – коротко ответил он. – Но клинику я не брошу.

Незадолго до этого состояние его здоровья ухудшилось настолько, что он лег в больницу. Ему диагностировали диабет. Анализы показали, что уровни холестерина и триглицеридов у него опасно высоки, и что его сердце плохо функционирует вследствие болезни коронарных артерий, и еще у него выявились симптомы хронического алкоголизма (ну, об этом я и так знал). В результате ему прописали строгий режим: посадили на жесткую диету, запретили употреблять алкоголь и так далее. Пролежав в больнице неделю, он вернулся домой восстанавливать здоровье, но тут вдруг впал в депрессию. Когда в его физическом состоянии появились признаки улучшения, он опять стал ездить по своим клиникам в разных провинциях. Туда его возила на машине моя мать, а возвращаясь домой, он запирался в своей комнате и сидел там тихо как мышь. Не привыкший находиться без дела, он стал беспокойным и возбужденным: без конца переключал пультом телевизионные каналы, читал подряд все журналы, какие мог найти в доме, копошился в своих вещах. Однажды он нашел старую губную гармошку с клавишами. Какое-то время после этого из его комнаты целыми днями доносились звуки, когда он пытался выдуть какую-то мелодию: он даже вышел из дома, чтобы купить руководство для игры на этом инструменте. Звуки, доносившиеся из его комнаты, были нестройными, но исполненными глубокой печали.

После месяца строгой диеты д-р Сиам вдруг вспомнил, что некогда был врачом, который лечил пациентов стволовыми клетками. И он осмелился сделать себе несколько инъекций. В день очередного медицинского осмотра его врач с удивлением увидел, что его тело демонстрирует признаки явного улучшения. Д-р Сиам, разумеется, воздал должное стволовым клеткам.

Теперь его губная гармошка постоянно звучала за столом во время наших ужинов, и он наигрывал то одну, то другую песенку. Он также стал снова выпивать, но исключительно под надзором моей матери, которая очень жалела его, когда он пребывал в печальном состоянии воздержания. Она позволяла ему один бокал красного вина – тогда-то он и стал убеждать себя в том, что один бокал красного вина перед сном очень полезен для здоровья (под одним бокалом я имею в виду полный бокал). После того, как он перешел на красное вино, у него развился своеобразный комплекс превосходства, и он стал всячески принижать достоинства крепкого алкоголя, которого теперь был лишен – что бы ни выпивал Майтри, например (хотя раньше он и сам это тоже пил), он приговаривал:

– Это какая-то кислятина, очень странный у него вкус, это пойло сильно отличается от того, что я когда-то пил.

Или безапелляционно заявлял, с сильным родным акцентом, что это самопал.

– Раньше у него был такой округлый вкус. А сейчас это дрянь.

Твердо убедив себя и всех окружающих, что этот алкогольный напиток – подделка, он наконец выяснил настоящую причину своей недавней госпитализации.

Через два месяца бокал вина превратился в целую бутылку. Потом – в две бутылки.

– И почему я от них не пьянею? – смущенно произнес он. А потом попросил позволить ему отхлебнуть из стакана Майтри. – О, а вот это уже неплохо!

Вот так он и стал выпивать то же самое количество алкоголя, что и прежде, хотя и продолжал строго соблюдать диету и прочие ограничения. От моей матери помощи ему было мало. В те редкие дни, когда дядя Сиам оставался трезвым, он себе места не находил, пребывал в депрессии и уже не мог лечить своих пациентов в клинике. Весь день он маялся и тратил время попусту, и моя мать, взволнованная его маетой, наконец сдавалась и позволяла ему притронуться к бутылке.

За несколько месяцев до того, как он упал без сознания (и уже больше не очнулся), дядя Сиам пригласил мать после работы посетить знаменитые рестораны в разных провинциях. Он анализировал блюда по вкусу и составу ингредиентов, изучал местоположение ресторанов, покупал книги рецептов, а также мясо, овощи и рыбу, чтобы попытаться воспроизвести дома понравившиеся ему блюда. Это был очередной из его многих талантов: умение готовить. Все, что он готовил, было очень вкусно и необычно. У него был личный рецепт подливки, с которой он подавал стейки, и особый дип-соус. Он с величайшей серьезностью относился к своей готовке и был предан кулинарному искусству настолько, что даже планировал открыть собственный ресторан и уже начал подыскивать для него место. В тот период ему доставляло удовольствие оттачивать свои кулинарные навыки, угощая других.

– Это называется фьюжн-фуд, – сказал он с подчеркнутым английским выговором. – Сейчас это очень модное направление.

– Это больше похоже на сконфужен-фуд, – поддразнил я его. – А как же твое желание ввязаться в политику?

– Я над этим работаю, но сначала мне нужно дождаться, когда все успокоится, – ответил он. – И вообще-то не надо называть это «желанием ввязаться в политику». Называй служением на благо народа.

– А как насчет клиники? – не унимался я.

– Я прослежу, чтобы там все было в полном порядке, – сказал он таким тоном, будто собирался распрощаться с клиникой. – Я делаю все, что в моих силах. Там будет медсестра на полной ставке, а твоя мать возьмет на себя руководство, так что я смогу постепенно отойти от дел. Что же касается политической деятельности, там нужно только посещать собрания. И ресторан: как только он создаст себе имя, мне не придется заниматься всем самому. У меня все спланировано. Так что не беспокойся обо мне и о своей матери. Всем будет комфортно, если все пойдет по плану. Что касается меня, я хочу принять постриг и стать монахом – вообще-то, лесным монахом, чтобы я смог жить в лесу…

– Но монахам запрещено выпивать, – насмешливо заметил Майтри.

Он осекся.

– Ах ты, противный мальчишка! И почему ты хочешь мне все испортить! – И он чокнулся с нами обоими. Как я уже вам сказал, были признаки, заранее предупреждавшие нас о неизбежном.

Дядя Сиам отчаянно сражался: работал, не жалея сил, самолично взвалив на себя бремя ожиданий и рисков. В его возрасте он все еще был неугомонный, как воробей, легко перелетающий с одной ветки на другую, повсюду ищущий пропитание. Он никоим образом не обеспечил себе безопасного существования. Его глаза сверкали, отражая его мечты, небо, моря и бескрайние поля, увиденные с высоты птичьего полета. А имели ли эти панорамные виды хоть какую-то связь с реальной жизнью, нам не суждено было узнать. Он видел их в перспективе, которая была недоступна нам.

На этот раз дядя Сиам потерял сознание и уже не очнулся.

– И куда он ушел? Почему он еще не вернулся? – причитала моя мать. Может быть, она была права.

Но зачем ему возвращаться? Вот в чем вопрос. Зачем ему возвращаться в ту западню, которую он сам для себя расставил?

(Вышеприведенные суждения принадлежат Читчаю.)