Сказки и несказки

Я никогда не думал, что можно так быстро писать картину. Через полчаса небо стало лазурным, трава зеленой, а сам художник перепачкался всеми красками. И в тот момент, когда он набросал на полотне легкое, воздушное облачко, в соседней комнате раздалась первая нота какой-то чудной мелодии. Вслед за тем скрипка запела что-то нежное, легкое, как дуновенье ветерка.

Я взглянул на картину: облачко заколебалось и тихо поплыло по небу. Вот оно доплыло до края холста, скользнуло, несколько мгновений продержалось в воздухе, затем поднялось и исчезло.

Художник проводил его взглядом, провел рукой по волосам, и быстрым и ловким движением кисти наметил на небе другое, такое же белоснежное и воздушное облачко. Едва он кончил, как оно задвигалось и упало подобно первому. Небо оставалось чистым и лазурным.

Но вот тихая мелодия скрипки перешла в шумный мотив. Пальцы музыканта забегали по грифу скрипки, и смычок стал резко опускаться и подыматься. Забегала по полотну и кисть художника. Я видел, как картина ежеминутно меняется.

Небо покрывается тучами… Воздух картины делается темнее и гуще…

Качаются могучие дубы, и шум их сливается с бурными звуками музыки…

Катятся и рокочут воды речки…

Вот из грохота бури резко выделился хищный крик орла.

Нанесенный на полотно двумя-тремя взмахами кисти, орел стал подниматься все выше и выше, пронизал грозовую тучу, поднялся над ней и скрылся из виду.

Но в волнах реки я видел белого лебедя; он плыл против течения. В звуках скрипки я слышал предсмертную лебединую песню.

И я понял всю тоску этой песни, когда над тучей вновь показался орел. С победным криком он стрелой упал с вышины и вонзил когти в свою жертву.

Да! Я видел кровь на белых перьях лебедя и на палитре художника. Она смешалась с волнами реки и окрасила воду. И в шум ветра вплетались стоны лебедя.

Скрипка рыдала.

Орел унес свою жертву, и рука художника упала обессиленной.

Но вот рассеялись тучи, послышалась прежняя мелодия, и зазвучали в ней веселые, игривые нотки.

Трудно было представить что-нибудь изящнее этих горных козочек. Они рождались под кистью художника, оживали при звуках скрипки и легко прыгали с камня на камень, с утеса на другой. Они не страшились пропастей и не задумывались перед самым смелым прыжком. Им было слишком мало простора на полотне картины и, добежав до края, они делали отчаянный прыжок и исчезали в пространстве. Более смелые прыгали на палитру художника и мешали ему писать.

Но скрипка заливалась таким серебристым смехом, что сердиться было невозможно, и художник ограничивался тем, что подсаживал горных козочек на кисть, быстро перебрасывал их обратно на горы. И они тотчас стремглав убегали вдаль, мелькнув на минуту темными силуэтами на бледном фоне неба.

Солнце садилось. В мелодии скрипки слышалась усталость и томление.

Верхушки гор позолотились заходящими лучами, и края облаков, вновь показавшихся на небе, озарились красноватым светом.

Звуки делались все тише, тише… Наконец, замерли.

Художник встал и убрал с мольберта свой эскиз.

— Обедать пойдешь сегодня? — крикнул он приятелю.

— Куда ж я пойду, у меня знакомых нет.

— Я думал, в ресторан куда-нибудь; значит, у тебя денег нет?

— Да когда ж у меня были деньги. Вот чудак человек! А у тебя-то самого разве завелись?

Художник не ответил и стал задумчиво насвистывать. Очевидно, ему хотелось есть. Через минуту он сердито плюнул и крикнул:

— А еще скрипачом называешься! Какой ты к черту скрипач, коли сидишь без гроша. Настоящий музыкант должен хорошо обедать и каждый день.

— Да уж какой есть, — сердито огрызнулся скрипач. — Тоже, ведь, и живописцы разные бывают.

Прошло около часу.

Опять послышались звуки настраиваемой скрипки; художник поставил на мольберт начатый портрет молодой девушки в костюме испанки. Я отодвинул листы написанной бумаги и взял новую тетрадь. Подобно своим соседям, я решил сегодня не обедать: у меня тоже были на это важные причины.

На этот раз скрипач сразу резко ударил смычком и заиграл какой-то сумасшедший танец. Жалко было смотреть на бедную испанку, которая буквально рвалась с холста и отталкивала назойливую кисть художника. Я понимаю, конечно, что необходимо было докончить некоторые подробности, но нельзя же так мучить бедную девушку, которой хочется танцевать. Наконец, испанка не выдержала, ухватилась за перекладины мольберта и легким прыжком освободилась и от грубого холста, и от чересчур усердной кисти, и от светских обычаев; потому что, ведь, подобные странные выходки не приняты в обществе.

Через минуту все полетело в сторону — мольберт, стул, свертки холстов.

Художник прижался к стене и, — не знаю, от испуга или от восхищения, — неистово ерошил себе волосы. Испанка, сорвав с головы черную косынку и щелкая кастаньетами, носилась по комнатке в каком-то безумном танце.

Скрипка играла с еще большим азартом.