Сказки Рускалы. Царица Василиса (СИ)

Мудрых речей Потапа уже не слышала. В голове вертелись страшные картины — залитая кровью богатырей земля Кощеева, осиротевшие терема города, которым и полюбоваться не успела. Разрушит Яр все, что любимый бережно сохранить пытался. Пронесется голодной стаей самозванец по просторам, и ничего, что прежде было, не останется. Ему ведь на людей плевать. Знай, нос в закрома сунуть: златом, серебром потешиться, колдовскую силу черпнуть, разорить чудеса тысячелетние. Жутко сделалось.

—  Нечего тут обдумывать. — дрогнула от холода собственного голоса. — Как стемнеет, Баюн, усыпишь меня тут на поляне...

—  Умаялась? — с укором покосился Потап.

—  Ты, Потап, перенесешь Баюна к шатру Яра, — не замечая уколов друга, я продолжила. — Получится незаметно подобраться?

—  В темноте летать плохо. — расстроено поглядел на меня аспид.

—  Пойми ты, упрямый, — я постучала пальцем по лбу, — не выйдет у нас этого бугая спящего умыкнуть. Там молодцев бравых и колдунов знатных столько, что и пискнуть не успеем — на куски порубят и в пыль обернут.

—  Да уж, — задумчиво промурлыкал кот, — на всех моих чар не хватит.

—  Надо, чтобы царь новоявленный тихо в шатре своем опочивал, тогда и шуму не поднимется.

—  Ладно. — с интересом уставился на меня Потап, — а дальше-то что?

—  Дальше я его в свой сон утащу. Коли сложится все. что задумала, прямо во сне его в Навь уведу.

—  Мутная какая-то история выходит, ненадежная, — засомневался аспид.

Не один Потап сомневался в правильности принятого решения — я и сама не знала, как дело сложится. Но медлить нельзя. Под таким напором рухнут скоро чары Кощея, и полетят головы буйные с плеч.

***

Сумерки встретила, лежа под еловыми ветками. Аспид заботливо соорудил гнездо, чтобы во время сна меня холодом не уморило, да случайные глаза не приметили. Нащупав за пазухой башмачки, я крепко сжала мягкую кожу в ладони: «Скоро, Кощеюшка, скоро. Потерпи».

—  Готова? — хруст веток рядом и мягкий голос кота словно холодным снегом обдали разгоревшееся сердце.

—  Готова.

—  Было это, иль не было — давно это было... В славном царстве тридевятом... в государстве волшебном... жила-поживала царевна...

Голову окутал дурман, по телу покатилась тревожная дрожь. Мне захотелось не просто окунуться в сон — умереть.

—  ...Глаза чернее ночи... косы толще дубов вековых... во лбу месяц... подол звездами усыпан...

Мурлыканье Баюна становилось все тише, дальше. Дрожь сменялась глухим покоем в груди, глаза наливались усталостью.

—  ...И не было ее прекраснее в целом свете...

Наверное, я и впрямь умерла. Больше не было меня прежней. Та Василиса Дивляновна, чье сердце сначала рыдало по Яру, чья душа теперь так хотела быть рядом с Кощеем, навсегда сгинула.

Вон же Косиселье, тетка Фекла пироги печет, сейчас пойдет меня с речки кричать к ужину. Ярка в кузнице молотом машет, пот со лба утирает. Может, свидимся вечером — танцы сегодня.

А вон Глухомань бравыми домишками красуется. Досада уже выглядывает в окошко — ждет меня на вечерние посиделки. Малуша в избе хлопочет

— снова запасы ведовские пополняла. Теперь и ночи не хватит все по местам рассовать.

Хоромы Кощея в свете зимнего солнца яркими красками переливаются, и царь-батюшка по двору расхаживает. Скоро отправится к обеду — столы уже накрыли, как государь любит, чтобы под блюдами доски скрипели. Теперь это чьи-то воспоминания — не мои, чужие. Да и нет у меня больше памяти. Едва ощутимо резанула острая боль — то любовь, видно. Откликнулось сердце на образ жениха, да поздно. Нет прежнего Кощея, нет и Василисы. Исправить, что натворила — большего и не надо.