Сказки зимнего перекрестка

Его не было так долго, что я поначалу перепугался. Однако, свесившись через борт, я его увидел. Он уверенно передвигался среди красот подводного царства, задерживая дыхание не хуже Жака Майоля. Он явно знал, что делал, и его спокойно можно было предоставить самому себе. С этой идиотской мыслью я сел на дно лодки, откинувшись спиной на мачту и упершись ступнями в борт, и смежил веки, развлекаясь игрой зеленых, красных и черных пятен на их внутренней поверхности. Так я оттягивался некоторое время, пока лодка вдруг опасно не накренилась.

— Лови! — и что-то мокрое, холодное, длинное плюхнулось мне прямо на голый живот.

— А-а-а! — заорал я и едва не вывалился в море, в полудреме не заметив, что мурена была без головы.

Имант хохотал, ухватившись за борт и креня его собственным весом.

- Она хотела съесть тебя, а получится так, что ее съешь ты, — констатировал он. — Прости, если шуточка кажется тебе людоедской.

Обижаться на него было, по-видимому, столь же бессмысленно, как на черемуховые холода. Имант подтянулся на руках и перевалился в лодку.

— Как улов? — поинтересовался я. «Пустота» Иманта нарушала все мои представления о жемчужном промысле.

Бог Июня сверкнул на солнце зубами, порылся в кармашке шортов и жестом фокусника раскрыл ладонь.

— Вот! — сказал он, подбрасывая на ладони розовый шарик величиной с ноготь большого пальца. — Давно искал что-то подобное по размеру и цвету. Так что можно считать, ты приносишь удачу, Дим.

Вот бы Ирке услыхать. Вечно я у нее — тридцать три несчастья. Штучка, которую он дал мне подержать, вовсе не производила впечатления бесценной. Так, симпатичная перламутровая фасолина, с равным успехом могла бы быть сделана и из пластика. А может, это потому, что и для Иманта она была не более, чем игрушка.

— Мне казалось, — осторожно заметил я, чтобы не выглядеть в его глазах круглым дураком, — технология промысла несколько иная. Что ловец собирает раковины-жемчужницы в сетку, поднимает на борт, их держат на солнышке некоторое время, пока не протухнут и сами не раскроются. Я читал об этом у Беляева. Ты не так делаешь?

— Я не читаю книг, — заявил он столь же безмятежно, как признался бы, к примеру, что не курит, и сморщил нос. — У этого примитивного способа есть один существенный недостаток, а именно: он не выдерживает никакой критики с точки зрения экологии. Погибает моллюск, который иначе мог бы сделать еще жемчужину. И это только одно, самое малое из его достоинств. Знаешь ли ты, что моллюск есть ассенизатор моря, поглощающий и вбирающий в себя всю гадость, которая плавает в пределах его пищевой досягаемости? Из уважения к его благородной миссии… а также по иным, более суетным причинам… я никогда не стану есть моллюска! — давясь пафосом, продекларировал он, и мы оба прыснули. После подобной рекламы и я не стал бы есть моллюсков.

Имант поставил парус, и мы оба растянулись на горячих досках, проводя путь в блаженном безделии.

— Ты не следишь за курсом? — порядка ради поинтересовался я.

— Нет, — беспечно отозвался он и добавил, — я слежу за ветром.

Я только плечами пожал. Никогда не мог заставить себя признать божественное в сверстнике.

Вдали показалась земля, похожая на грозовую тучу. Мы несуетно ждали ее приближения, поочередно прикладываясь к фляжке с апельсиновым соком. Поистине, из всех богов Имант был самым гостеприимным. Берег вырос, стали различимы белые песчаные пляжи, от них вверх — влажные тропические леса, карабкающиеся, покуда можно, по склонам уходящих в небо гор, изумрудные лагуны, по берегам которых бродили полуголые бронзовые обитатели. Сперва я принял их за аборигенов. Они приветствовали нас радостными возгласами, Имант лениво отмахивал в ответ. Я скромненько сидел пассажиром и таращился во все глаза. Кругом простирался таитянский рай. Такой, каким он бывает в представлении российского телезрителя, во всем его цветении, разноголосом щебете и фруктовых ароматах.

Лодка шла вдоль берега, неторопливо следуя его прихотливым изгибам, до тех пор, пока, обогнув особенно крутой, растущий из самого берега утес, не остановилась на неподвижном зеркале просторной бухты. Лишь через некоторое время я сподобился подобрать свою отвисшую до пупа челюсть: такой потрясающей красоты вид открылся моим глазам.

Пляжа здесь не было, как не было и ни души. Этот кусок — берега? острова? — был целиком вулканическим и вздымал к небесам миллионы тонн дикого оскаленного базальта. Солнце палило так, словно там, в верхах, их ходило, сменяя друг друга, несколько. Но что мне солнце и скалы! Там, на самом верху самого высокого пика прилепился крохотный кружевной замок из белого мрамора. Мне даже сперва показалось — Ласточкино Гнездо, но этот был еще невесомее, еще сказочнее, еще отчаяннее лепился к отвесной круче. Общим было, пожалуй, лишь ощущение пронзительного, головокружительного восторга, которое охватывало тебя, когда ты взирал на него, задрав голову. Причуда бога, не ведавшего войны, боли, гнева и страха. И я не стану здесь о них упоминать: о них скажут другие, и много, те, кто находит в этом смысл и удовольствие.