Схождение в ад (сборник)

Читал ли? Текст воспринимался и не воспринимался. Но читать было надо, так он привык. Изредка, как бы сквозь пелену, обнаруживался смысл фраз — смысл, повергающий в изумление, если не в ужас… Изо дня в день в газетах поминался Сталин. Товарищ Ста лин. Великий вождь. Идеал старика. Поминался как чудовище, выродок и убийца. Старик не мог взять в толк, как можно писать этакое об отце–хранителе страны, что произошло, не революция же какая–нибудь, она ведь одна, революция, и он, старик, когда–то участвовал в ней, но — что же тогда?! Или он читает какие–нибудь другие газеты, вражеские?.. Кто знает, что приходит по почте внуку? Или… подбросили? Врагов происки? Нет… газеты те самые, статьи в них другие. Да что газеты? Перевернулся мир, и ничего не понять в нем. Дома вырастают, телевизоры в каждой квартире, машины у людей личные, а работать вроде как меньше стали, если вообще работают… Внука хотя бы взять — целый день на диване лежит, по телефону болтает, а денег зарабатывает много, вон в холодильнике — и балыки, и икра, и ветчина, разносолы иностранные, а в магазинах ничего, уксус да соль…

Впрочем, знавал старик времена разные, и когда пусты были витрины, когда голод зверствовал, и когда ломились прилавки яствами… Все возвращается на круги своя, все повторяется…

Трудно и дорого стало с водкой, вот что удручало старика всерьез. Внук не пил вовсе, разве изредка приносил пиво в неудобных железных банках, а старик любил побаловаться беленькой всю жизнь, в привычку вошло опрокинуть пару стопочек перед обедом — для аппетита, а тут, когда немощь пришла, исчезла водка, а очереди выстраивались за ней, дорогой до умопомрачения, дикие.

Тяжко было старику в очередях маяться, да еще с больными ногами на морозе, а приходилось. Редко какой жалостливый на подходе к прилавку примет стариковский червонец да и прикупит бутылочку из сострадания. Зол народ стал, зол. Криком кричит: мол, старый хрен, могила по тебе скучает, а туда же, зараза, за градусом! — а уж коли так — стой и не дергайся! И нет уважения, что ветеран партии, с двадцатого года в ней; что гражданскую прошел, финскую и Отечественную… Стой — и все. А как устоишь — ноги не держат, в глазах плывет… И не стоял бы, да радость единственная — пара стопок…

Закружится голова, легко станет на сердце и… вроде тут–то приходит осознание жизни, того, что не мертво. Слабое зрение уже не тяготит, бездеятельность душу не точит, и одиночество проклятое отступает. Отрадно становится, бездумно, и можно сидеть на стуле отрешенно и вспоминать… Много, долго и сладко. Отца, мать, братьев, жену… Всех родных покойных. Сын ныне остался, но и он уже из прошлого, в тюрьме сын, далеко, не добраться туда, а срок у него длинный, значит, не судьба свидеться…

Опьянение физическое или опьянение воспоминаниями испытывал старик? Или было связано одно с другим? Так или иначе в эти минуты опьянения старик жил и — удивительно — окостенелое мышление воскресало, разорванные мысли обретали законченность и четкость и даже хотелось делиться с кем–то, говорить о пережитом — внезапно цветном, ясно воскресшем из мрака забвения, и о нынешнем — грозно–непонятном.

Старик пытался постичь несколько недосягаемых для его разума, поистине загадочных факторов: отчего, во–первых, такая чудовищно дорогая водка, а качеством куда хуже прежней; затем откуда вдруг появился частный сектор, а уж как он его громил во времена изничтожения нэпа, как громил!

Неясно с империализмом. С Америкой, оплотом реакции, дружба началась какая–то странная, из телевизора вопли иноязычные каждый вечер, а по радио чего говорят — да за это раньше к стенке без разговоров! Товарищ Сталин вроде как враг народа… И только ли он, все, оказывается, плохи были. Или он, старик, недопонимает чего? Рехнулся? Нет, не рехнулся, кажется… Тогда что?