Скиталец

Два дня, пока целитель ломал неправильно сросшиеся кости, вправлял их и накладывал лубки, Томасу пришлось терпеть страшную боль, но она быстро уменьшалась, а через неделю сошла на нет. Отпустила его и лихорадка, зажили ожоги на теле. День за днем Мордехай всматривался в его мочу, уверяя, что она постепенно очищается.

– Да у тебя бычье здоровье, юноша!

– И бычья глупость, – сказал Томас.

– Это всего лишь самонадеянность, – заметил старый еврей, – обычная самонадеянность молодости.

– Знаешь, когда они… – начал Томас и передернулся, вспомнив, что вытворял с ним де Тайллебур. – Когда они говорили со мной, – сказал он вместо этого, – я рассказал им, что показывал тебе эту книгу.

– Вряд ли инквизиторам это понравилось, – заметил Мордехай. Он извлек из своей сумы моток шнура и принялся обматывать его вокруг торчащего конца стропила. – Вряд ли им понравилось, что еврей проявляет интерес к Граалю. Они наверняка решили, что я хочу использовать его как ночной горшок.

Хотя это звучало кощунственно, Томас невольно улыбнулся:

– Прости меня, Мордехай.

– За то, что ты рассказал им обо мне? А что тебе еще оставалось? Люди всегда говорят под пытками, Томас, тем пытки и полезны. Таки поэтому людей пытают и будут пытать, пока солнце вращается вокруг земли. И ты думаешь, что теперь я подвергаюсь большей опасности, чем раньше? Я еврей, Томас, еврей. И что таки мне прикажешь с этим делать?

Он говорил о шнуре, верхний край которого был привязан к потолочной балке, а нижний лекарь, похоже, хотел прикрепить к полу. Но зацепить его там было не за что.

– Что это? – спросил Томас.

– Средство исцеления, – ответил Мордехай, беспомощно глядя то на шнур, то на пол. – Наверное, потребуются молоток и гвозди, а?

– И скоба, – предположил больной.

Придурковатый слуга Жанетты был послан на рынок с подробнейшими наставлениями и ухитрился-таки раздобыть скобу, которую Мордехай попросил Томаса вбить молотком в половицу. Юноша поднял свою скрюченную, с согнутыми, как когти, пальцами руку и объяснил, что сделать этого не может. Поэтому Мордехай с большим трудом вбил скобу сам, а потом привязал к ней нижний конец шнура, так что тот оказался натянутым от пола до потолка.

– А теперь, – промолвил лекарь, отступив на шаг и любуясь своей работой, – ты должен делать вот что. Натягивать ее, как тетиву лука.

– Я не могу, – сказал Томас чуть не плача и снова поднял свои искалеченные руки.

– Ты кто? – спросил его Мордехай.

– В каком смысле?

– Обойдемся без философствований. Я знаю, что ты человек, христианин и англичанин. Но каков твой род занятий?

– Я был лучником, – с горечью ответил Томас.

– Лучником ты и останешься, – резко заявил Мордехай, – поскольку больше ничего все равно не умеешь. Поэтому перебирай этот шнур, как струны арфы, натягивай его, как струны лука, и занимайся этим, пока твои пальцы не обретут прежнюю силу и чувствительность. Практикуйся! Практикуйся постоянно! В конце концов, тебе все равно нечего делать!

Вняв словам врача, Томас упорно практиковался, и спустя неделю он уже мог оттянуть шнур тремя пальцами и заставить его дрожать, как струну арфы, а еще через неделю оттягивал его с такой силой, что шнур в конце концов лопнул. Постепенно силы юноши восстанавливались, от ожогов оставались лишь зарубцевавшиеся шрамы, но раны в памяти не заживали. Он никому не рассказывал о пытках, а вместо этого упорно упражнял руки. Перебирал и натягивал шнур, учился удерживать посох и орудовать им, а потом даже начал устраивать во дворе с Робби тренировочные поединки. Приближалась весна, и Томас помаленьку гулял за пределами города. На небольшом холме неподалеку от восточных ворот находилась ветряная мельница, и поначалу Хуктон едва мог осилить подъем, поскольку пальцы его ног были переломаны тисками, а ноги казались неуклюжими обрубками, однако к тому времени, когда апрель усыпал луга весенними цветами, он ходил уже вполне уверенно. Нередко компанию ему составлял Уилл Скит, и хотя старший товарищ говорил мало, в его обществе Томас чувствовал себя хорошо. Скит в основном бранил погоду, сетовал на непривычную еду или ворчал по поводу отсутствия вестей от графа Нортгемптонского.

– Как думаешь, Том, не написать ли нам его светлости снова?

– Может быть, первое письмо до него не дошло?

– Я так вообще никогда не видел смысла в писанине, – заявил Скит. – Не по-людски это – вместо нормального разговора выводить на пергаменте закорючки. Но, видать, без этого не обойтись. Ты можешь написать графу?

– Я попробую, – пообещал Томас, но, хотя он уже мог перебирать тетиву и держать посох и даже меч, справиться с пером ему оказалось не под силу.

Он пытался, но получались лишь неразборчивые каракули, так что в конце концов письмо написал один из писцов Тотсгема. Хотя сам Ричард сомневался, что от этой писанины будет какой-нибудь прок.

– Карл Блуа поспеет сюда раньше, чем мы вообще успеем получить какое-либо подкрепление, – сказал он.