Скитания Анны Одинцовой

— Но, может быть, это не самое главное, — с сомнением проговорил Ринто. — А если это притворство с ее стороны? А главная цель — другая?

— Какая?

— Затянуть нас в колхоз и отобрать у нас оленей.

— Она тебе это сказала?

— Пока молчит… Может, выжидает удобный час. Вся тундра полна слухами. Будто едет по тундре караван вооруженных тангитанов, среди них и наши луоравэтланы, воспринявшие идеи новой жизни, поят чаучу дурной веселящей водой и объявляют оленей общей собственностью.

— Ну, объявили и уехали, а дальше можно продолжать жить по-старому, — заметила Вэльвунэ.

— Нет, они берут клятву верности Советской власти и оставляют главой стойбища какого-нибудь бедного, обнищавшего человека… О чем она с тобой говорит?

— Про колхоз — ничего, — ответила Вэльвунэ. — Она старается научиться нашей жизни.

Ринто почувствовал внутреннее сопротивление жены и несогласие ее с его подозрениями. Выходит, он один против троих…

В яранге Анна продолжала усердно скрести оленью шкуру. Вэльвунэ одобрительно произнесла:

— Будет хорошая мягкая шкура для твоего зимнего кэркэра.

— Ии, — согласно кивнула Анна, откидывая со лба ниспадающие на глаза волосы. — Волосы мешают. Не знаю, что и делать: отрезать их, что ли?

Вэльвунэ подошла, взяла рукой прядь, пощупала.

— Резать жалко… Такие красивые волосы.

Порывшись в своих вещах, она достала узкий ремешок из нерпичьей кожи с голубой бусинкой посередине и повязала им волосы невестки.

Танат притащил из стада заколотого оленя и, глянув на кожаную повязку на подобранных волосах жены, улыбнулся.

Женщины занялись разделкой оленя. Руки Анны покрылись свежей кровью, она осторожно орудовала остро отточенным лезвием женского чукотского ножа — пекулем[16]. Вместе с Вэльвунэ отделили темно-серый первый желудок, заполненный наполовину полупереваренным мхом, добавили в него крови и, крепко завязав, подвесили повыше за деревянную стойку яранги.

— Через несколько дней поспеет вкусный рилкырил[17]

, — сказала Вэльвунэ.

Тихим вечером, когда в чоттагине догорел костер, и светлые сумерки мягким покрывалом окутали тундру, угомонилось оленье стадо, кружившееся вокруг нетающей снежницы, Анна достала тетрадь-дневник, положила на доску, на которой днем каменным скребком выделывала оленьи шкуры для своего зимнего кэркэра.

«Я сегодня чертовски устала. Пожалуй, это можно только сравнить с той свинцовой усталостью, когда мы раскапывали в Ленинграде, на Пятой линии Васильевского острова разрушенное фашистской бомбой крыло нашего университетского общежития.

За весь долгий день у меня не было ни одной свободной минуты. С утра поддерживала огонь в костре, подносила стланиковые ветки, которые горят неважно: много дыма и мало огня, они сырые и не успевают высохнуть на солнце. Удивительно, но в полярной тундре в летнее время довольно тепло, даже жарко, и, если бы не комары, можно было бы раздеться донага и загорать. Но такого рода времяпрепровождение в тундре совершенно невозможно, меня бы сочли сошедшей с ума. Озерца, расположенные вокруг стойбища, полны утят. Вода теплая, но на дне лежит нетающий лед вечной мерзлоты. Здесь никто не купается. С утра, после легкого завтрака во рту у меня ничего не было, и я даже почувствовала легкое головокружение от голода.

Когда мы с Вэльвунэ разделывали оленя, я решилась проглотить несколько кусков теплой, истекающей кровью печенки… А она оказалась неожиданно вкусной, нежной. Я никогда не ела устриц, но по описанию могу предположить, что это ощущение весьма сходно.