Скопин-Шуйский

Недавняя царица жила в тюрьме. У дверей ее покоев стояли стрельцы. Под ее окнами ходили стрельцы. Кто она, вчерашняя повелительница? Вдова обманщика, самозванца, беглого монаха, соучастница его, этого Гришки Отрепьева! Сердце Марины нестерпимо ныло, но страха не было в ней. Что стоила для нее жизнь после такого страшного падения с неизмеримой высоты!

Марина тихо обвела глазами окружающих. Панны Бал и Любомирская, забившись в самый темный угол комнаты, обнявшись, молча плакали. Комаровская, стоя у окна, прижав крепко к груди руки, казалось, молилась. Ей было всего семнадцать лет, она лишь несколько месяцев как вышла замуж.

Остальные сидели молча и неподвижно, словно боясь пошевельнуться, все, кроме того, были голодны, потому что никто не думал об них и им давали есть когда придется и что придется.

Глубокое отчаянье на бледном, неподвижном лице Оссовецкой поразило даже царицу, которой было не до чужого горя.

— Анеля, — тихо позвала она.

С тем же выражением лица Оссовецкая молча встала и подошла к царице.

— Сядь около меня, — продолжала она. — Матерь Божия спасет нас. Не может быть, чтобы отдал нас Бог на жертву… За что!.. — стоном вырвалось у нее.

Но она тотчас овладела собой и, обращаясь ко всем окружающим, сказала:

— Чего плачете вы? Может быть, ваши мужья еще живы, вы уедете из Московии на нашу прекрасную родину и снова будете счастливы. О чем вы плачете? Вы видите, я не плачу. Убит муж мой, — продолжала она, возвышая голос, — и после недолгих дней любви не позволили мне принять последнее дыхание его! — Царица, казалось, задыхалась. — Мне не дали похоронить его, я не видела трупа его! Я не смею предаваться своей горести, чтобы не дать своим злодеям повода к веселью! Что же плачете вы! О Боже! — воскликнула она, вставая и судорожно поднимая руки кверху. — О Боже! Но ведь я царица, и я останусь царицей! — Бледное лицо Марины покраснело, большие глаза засверкали. — Пусть низвергли меня! Пусть унижают, но клянусь Тебе, Боже, кровью Искупителя, я останусь царицей и отмщу за свое поруганье, за мою испорченную жизнь! Слышишь, Господи…

Она закрыла лицо руками и несколько мгновений оставалась неподвижно. Потом, отняв руки от лица, она обвела присутствующих блестящими глазами и с оттенком пренебреженья и высокомерия произнесла:

— Вам ли плакать!

— Царица! — воскликнула Оссовецкая. — Велика скорбь твоя, и малы мы перед нею, но, царица… сердце, сердце мое!.. — и красавица Оссовецкая бросилась к ногам царицы, целуя ее холодные руки.

В комнате послышались рыдания. Наболевшие сердца дали себе волю. Глаза Марины увлажнились. Она тихо склонилась к Оссовецкой, порывисто обняла ее и упала головой к ней на плечо.

Воцарилось молчание, изредка прерываемое сдержанными рыданьями и всхлипываниями. И вдруг пронесся тяжелый звон успенских колоколов. Все замерли. Этот звон подхватили другие колокола, и через несколько минут загудела вся Москва.

Бледные, с широко раскрытыми глазами, смотрели друг на друга женщины. В их ушах еще не замер страшный звон набата в роковую ночь 17 мая. Панна Казановская вскочила с места и подбежала к царице.

— Ясенька моя, зоренька, светлая царица, спасайся, как тогда! — крикнула она. — Спасайся, это набат, они опять идут бить нас.

— Спасаться, — грустно и спокойно ответила Марина, — спасаться мне? О! Пусть придут и убьют свою царицу!..

А колокола гудели, послышались крики, шум народной толпы…

«Смерть», — мелькнуло в голове Марины.

Но после всего, недавно пережитого ею, смерть не казалась ей страшна. Наступило томительное ожиданье. Под этот звон колоколов, быть может предвещавший смерть, женщины бросились на колени, протягивая руки к маленькому распятию панны Казановской. Они готовились к смерти. Одна Марина не опустилась на колени. Она стала перед дверью, чутко прислушиваясь. Время тянулось нескончаемо долго. Шумел народ, гудели колокола…

Но вот в соседней комнате послышались торопливые шаги. Широко распахнулась дверь, и на пороге показался Михаил Игнатьевич Татищев в сопровождении двух стольников и нескольких человек стрельцов. Его злобное, угрюмое лицо было надменно и насмешливо.

Женщины вскочили и в испуге стали в углу тесной группой… Одна царица осталась на месте, с высокомерным видом глядя на Татищева.

— Марина Юрьевна, — резко начал Михаил Игнатьевич по-польски, не кланяясь и не входя в комнату, — царь приказал передать тебе, чтоб ты не опасалась, а на днях тебя и всех твоих переведут к отцу воеводе…

Глаза Марины гневно сверкали.

— Царь? — произнесла она. — Какой царь? Тот, что простил тебя, холопа своего, убит тобою, подлым и низким рабом, какой же у вас новый царь?

Татищев покраснел и злобно взглянул на Марину.

— А царь у нас — благоверный князь Василий Иванович Шуйский, — ответил он. — Вот твой новый царь, Марина Юрьевна, — грубо прибавил он.

— Холоп! — закричала царица. — Забыл ты, что три дня тому назад я могла бы заставить бить тебя батогами. Царица я твоя. Вон, холоп! — закончила она, повелительно протягивая руку.