Скорбь Сатаны (Ад для Джеффри Темпеста)

— Не хотите ли вы сделаться ее возлюбленным? — спросил он с легкой улыбкой. — Боюсь, что вы потерпите неудачу!

— Я! Ее возлюбленным! Великий Боже! — воскликнул я, и кровь прилила к моему лицу от одной только мысли. — Что за нелепая идея!

— Вы правы: она нелепа, — сказал он, все еще улыбаясь. — Это все равно, как если б я предложил вам украсть святую чашу из церкви — с той разницей, что вам могло бы удасться сбежать с чашей, потому что она только церковное имущество, но вам никогда не удалось бы получить Мэвис Клер, так как она принадлежит Богу.

Я нетерпеливо задвигался и выглянул в окно, около которого мы сидели, и посмотрел на желтую полосу текущей внизу Темзы.

— Ее нельзя назвать красавицей, — продолжал Лючио, — но ее душевная красота отражается на ее лице и делает его прекрасным без того, что называется красотой у сластолюбцев. Образец красоты, по их суждению, представляет собой просто хорошее мясо — ничего более. Мясо, красиво размещенное вокруг безобразного скелета, мясо, окрашенное и мягкое для прикосновения, без шрамов или пятен. Это самый тленный род красоты: болезнь портит ее, годы бороздят ее морщинами, смерть уничтожает ее, но большинство мужчин ищет ее в торговых сделках с прекрасным полом. Большинство шестидесятилетних повес, прогуливающихся по Пикадилли и претендующих выглядеть на тридцать лет, ожидают, как Шейлок, свой «фунт» или несколько фунтов юного мяса. Желание не утонченное, не интеллектуальное, но оно есть, и единственно по этой причине «дамы» из кафешантана делаются развращающим элементом и будущими матерями аристократии.

— Нет надобности кафешантанным дамам развращать тех, кто уже развращен, — сказал я.

— Правильно! — И он окинул меня ласковым соболезнующим взглядом. — Отнесем все зло к «новой» литературе!

Мы встали, окончив завтрак, и, оставив «Савой», пошли к Артуру.

Здесь мы уселись в спокойном уголке и принялись толковать о наших будущих планах. Мне не нужно было много времени, чтоб решиться: все страны света были одинаковы для меня, и мне было действительно безразлично, куда ехать. Однако всегда есть нечто заманчивое в идее первого посещения Египта, и я охотно согласился сопровождать туда Лючио и провести там зиму.

— Мы будем избегать общества, — сказал он. — Благовоспитанные и высокообразованные «знатные» люди, бросающие бутылки шампанского в Сфинкса, не должны иметь чести быть в нашей компании. Каир переполнен подобными марионетками, так что мы не остановимся там. Старый Нил очень привлекателен; ленивая роскошь Дагобеи успокоит ваши издерганные нервы. Я предлагаю покинуть Англию через неделю.

Я согласился, и пока он писал письма, готовясь к путешествию, я просматривал дневные газеты.

В них было нечего читать, так как, хотя все новости света проникают в Великобританию по электрической проволоке, каждый редактор каждой маленькой грошовой газеты, завидуя каждому другому редактору каждой другой грошовой газеты, только помещает в свои столбцы то, что подходит к его политике или нравится ему лично, а интересы публики вообще едва ли принимаются во внимание. Бедная обманутая терпеливая публика! Неудивительно, если начинают думать, что более чем достаточно истратить полпенни на газету, покупаемую только для того, чтобы ее бросить.

Я еще проглядывал скучные столбцы «Пэлл-Мэлл газеты» и Лючио еще писал, когда вошел мальчик с телеграммой.

— Мистер Темпест?

— Да.

И я, взяв желтый конверт, разорвал его и, почти не вникая, прочел стоящие там несколько слов. Они заключали следующее:

«Возвращайтесь немедленно. Случилось нечто тревожное. Боюсь действовать без вас.

Мэвис Клер».

Странный холод охватил меня, телеграмма выпала из моих рук на пол. Лючио поднял ее и пробежал. Затем, твердо глядя на меня, он сказал:

— Конечно, вы должны ехать. Если вы возьмете кэб, то вы еще можете захватить четырехчасовой поезд.

— А вы? — пробормотал я.

Мое горло было сухо, и я едва говорил.

— Я останусь в «Грандотеле» и буду ждать известий. Не медлите ни минуты. Мэвис Клер не послала бы вам эту депешу, если б не было серьезной причины.

— Что вы думаете? Что вы предполагаете? — начал я.

Он остановил меня легким повелительным жестом:

— Я ничего не думаю, я ничего не предполагаю. Я только настаиваю, чтобы вы отправились немедленно. Ступайте!