Скоро полночь. Том 2. Всем смертям назло

— Так вот эти существа для себя данную проблему решили раз и навсегда. Они абсолютно счастливы. В том смысле, что жизнь их наполнена под пробку. Как вот эта бутылка «Особой очищенной». — Удолин указал пальцем и немедленно принялся отковыривать белый сургуч, покрывающий горлышко.

— Полная удовлетворенность жизнью, максимальное удовольствие от всего, в ней происходящего, ни малейшего намека на негативные эмоции. Им просто неоткуда взяться. Исключены по определению. Пища в изобилии, возможность спаривания с любыми партнершами, физиологически готовыми, работа, сам факт исполнения которой мало отличается от сексуального наслаждения…

— Так это ж настоящий коммунизм… твою мать! — восхитился Сашка. — У нас не получилось, потому как варианты со всех сторон мешали. А ежели нет «враждебных голосов» и разлагающих примеров — чудо, а не жизнь.

— Именно, именно, Саша! Разве коммунизм предполагает что-нибудь другое? При отсутствии возможности выбора то, чем они довольствуются, и есть настоящее и предельное счастье.

— Годится, Костя, — кивнул Шульгин. — С утра посади своих орлов, пусть составят подробный и глубоко аргументированный отчет. Пригодится. А что с теми, кто на следующей ступеньке?

— Тут уж я пас. Уровень раба, серва, крепостного не позволяет квалифицированно судить о внутреннем мире высших сословий. Только описательно, в пределах наблюдаемых проявлений неизвестных побудительных мотивов.

— Нет, ну как сформулировано! — с восхищением воскликнул Сашка. На Удолина похвалы действовали не хуже, чем очередная стопка.

— А факт осознания себя рабом или сервом никак не мешает состоянию тотального счастья?

— В том-то и дело. Мне очень кажется, что некто в свое время решил этот вопрос раз и навсегда. Странный процесс эволюции или целенаправленное воздействие селекционера привели к тому, что собственное положение в иерархии критическому осмыслению не подлежит. Поручик может переживать о том, что он до сих пор не капитан, и до самой отставки мечтать о генеральских эполетах, предпринимая к тому разумные или не очень, честные и бесчестные действия, но это свойство индивидуальной личности европейски воспитанного человека. У них иначе. Я бы хотел повести вас туда… — глаза Удолина вдруг затуманились. Возможно — мечтой о непредставимо-абсолютном счастье.

— Сходим, — махнул рукой расслабившийся Ростокин. — Везде ходили и туда сходим.

— Все ж таки хотелось чего-то более конкретного, — осторожно попытался повернуть профессора в нужную колею Новиков. Он строго предупредил товарищей, чтобы до «особого распоряжения» о наличии у них в плену «истинно мыслящего» они не упоминали. О бихевиоризме[47]

он знал достаточно.

— Ну что, Андрей, я могу тебе объяснить? Ты человек образованный, и то с огромным трудом сможешь кое-как приблизиться к истинному мировосприятию якобы хорошо нам известного Сенеки. Блестящий пример — в его письмах к Луцилию он неоднократно описывает собственную виллу и ее планировку. Но ни один современный архитектор не сумел по этим описаниям сделать реконструкцию. Очевидно — стиль мышления не совпадает по каким-то существенным параметрам. А обратная перспектива у средневековых художников? У них глаза были другие или мозги иначе настроены?

— Давайте прервемся, — предложил Ростокин. За окнами, как очень часто бывало на Валгалле, вдруг завыл и засвистел ветер, принесший с севера очередной снеговой заряд. По стеклам хлестало так, что невольно возникало опасение за прочность шестимиллиметрового сталинита[48].

— Выйдем, подышим, полюбуемся.

Ему и вправду было интересно. Не Антарктида, но около того.

Собаки, решившие укрыться от непогоды, но не забывавшие служебного долга, образовали плотный меховой вал по обе стороны входной двери. Здесь снег и ветер их не доставали, но как только хозяева вышли на веранду, псы подскочили, ожидая приказаний.

— Вольно, братва, отдыхайте, — бросил Шульгин.

Нескольких минут под ударами бурана, когда дышать почти нечем и приходится цепляться за стойки крыльца, чтобы не унесло в гудящую мглу, хватило любителю сильных ощущений. Вслед за Ростокиным все вернулись к столу и огню в камине. Новиков почти до предела задвинул вьюшку на трубе, а то пламя срывало клочьями и уносило вверх.

— Здорово, что ни говорите! А вы, Константин Васильевич, про муравьиное счастье, — Игорь пальцами вычесывал из пышной шевелюры набившийся снег, вытирал полотняной салфеткой раскрасневшиеся щеки.

— Вот лично мне, господа, тоже к муравьиному сословию не принадлежащему, — включился Шульгин, — оченно интересно: а то, что мы с дуггурами данного образца учинили, на их самоощущение никак не повлияло? И медленное помирание в твоих узилищах, Константин Васильевич? На восприятии действительности негативно не сказалось?