Скоро полночь. Том 2. Всем смертям назло

— От Москвы до БрестаНет на фронте места,Где бы не скитались мы в пыли,С «лейкой»[36] и блокнотом,А где и с пулеметомСквозь огонь и стужу мы прошли.Без глотка, товарищ,Песню не заваришь,Так давай за дружеским столомВыпьем за писавших,Выпьем за снимавших,Выпьем за шагавших под огнем!

Есть, чтоб выпить, повод —За военный провод,За «У-2», за «эмку»[37], за успех…Как пешком шагали,Как плечом толкали,Как мы поспевали раньше всех.От ветров и водкиХрипли наши глотки,Но мы скажем тем, кто упрекнет:— С наше покочуйте,С наше поночуйте,С наше повоюйте пятый год!Там, где мы бывали,

Нам танков не давали.Репортер погибнет — не беда.Но на «эмке» дранойИ с одним «наганом»Мы первыми въезжали в города.Помянуть нам впоруМертвых репортеров.Стал могилой Киев им и Крым.Хоть они пороюБыли и герои,Не поставят памятников им.Так выпьем за победу,

За свою газету,А не доживем, мой дорогой,Кто-нибудь услышит,Снимет и напишет,Кто-нибудь помянет нас с тобой.Жив ты или помер —Главное, чтоб в номерМатерьял успел ты передать.И чтоб между прочим,Был фитиль[38] всем прочим.А на остальное — наплевать.

Андрей замолчал, только орудийные раскаты и пулеметные очереди еще слышались из динамиков, медленно затухая. Потом внезапно прорезалась мелодия «Прощание славянки», наигрываемая на одной трубе, и тоже стихла.

Новиков давно не исполнял для широкой аудитории песен, ни своих, ни чужих. Сейчас это неожиданное выступление произвело впечатление и на тех, кто раньше его уже слышал, а особенно на тех, кто услышал впервые. Дело ведь не в голосе, дело в теме. Попасть нужно. Андрей попал.

Оваций не было, но реакция случилась вполне достойная.

— Слышь, Игорь, — сказал Шульгин, докуривая сигарету, — у тебя дома тоже полно военных журналюг, ты им при случае изобрази. Глядишь — понравится. Хочешь — за свою выдай. Константин Михайлович не обидится, а окружающие лучше примут. Известно.

— О чем ты говоришь! Чтобы я, и… А почему я вообще раньше этого не слышал?

Новиков предпочел сохранить лицо спокойным.

— Ты в библиотеку на досуге загляни. Симонов — в черных переплетах, Гумилев — в темно-зеленых. Лермонтов — в желтых. Полистай от скуки. Еще Денис Давыдов когда-то был, и совсем незначительные авторы, вроде Языкова и Баратынского. В школе не проходили? И проходили что-нибудь вообще?

— Андрей! — предупреждающе сказала Ирина.

— Да я что? Я ничего. Не проходили — и не надо. У них своих писателей и поэтов за полтораста лет столько расплодилось! Я их тоже не читал. Потому вечер лирической песни считаем законченным. Если по делу — Игоря с собой возьмем. И тебя тоже. Больше — никого. И обсуждать нечего.

На его слова обиделась только Алла. Ей как раз на Валгаллу очень хотелось. Так она и сказала:

— Я ничуть не слабее вас и видела не меньше. Правда, Игорь?

Апелляция была неубедительная. Даже для Ростокина, тем более — для «Боевых магистров» (так Шульгин, Новиков, Берестин, Воронцов, Левашов иногда в шутку друг друга называли. Вспоминая дона Рэбу). Знали они, чем ее подвиги закончились.

Обошлись без слов, хватило взгляда Шульгина, чтобы предложить Ростокину самому решать свой внутрисемейный вопрос, не заставляя остальных тратить очень небольшой запас миролюбия и альтруизма.

В Левашова верили. Если бы не верить, так поумирать полагалось всем причастным еще в теплом, дождливом, пахнущем липами последнем советском лете. (Ах, какое чудесное было лето восемьдесят четвертого!) Или — перестать быть в заданном качестве, что почти одно и то же.

Однако «принцип неопределенности» — штука весьма неприятная и с трудом преодолимая. Либо ты промахиваешься по времени на месяц или неделю, либо пространственно — от километра до тысячи. По горизонтали — ладно, даже и пешком дней за десять компенсировать можно, а если по вертикали?