Скорость тьмы

Постепенно способность думать и чувствовать возвращается. Мне грустно. Мне не должно быть грустно. Я думаю, что сказала бы доктор Форнам. Я здоров. У меня высокооплачиваемая работа. Есть жилье и одежда. Разрешение на собственный автомобиль – его дают далеко не каждому, и мне не приходится делить с кем-то машину или ехать в шумном и людном общественном транспорте. Мне повезло.

Тем не менее грустно. Я так старался, а ничего не вышло. Одевался как все. Произносил нужные слова в нужные моменты: доброе утро, привет, как дела, хорошо, спокойной ночи, пожалуйста, спасибо, не за что, спасибо, нет, в другой раз. Следовал правилам дорожного движения, соблюдал законы. Обставил квартиру стандартной мебелью, свою необычную музыку слушал очень тихо или в наушниках. Но этого мало. Я не вписываюсь, несмотря на все старания, и настоящие люди хотят, чтобы я изменился.

Они не знают, как мне тяжело. Им все равно. Они хотят поменять меня, залезть в голову и исправить мозг. Именно этого и хотят, хоть и не говорят прямо.

Я думал, что вписался, раз я живу самостоятельно, делаю все, что делают остальные. Оказывается, нет…

Я вновь начинаю дрожать, даже под подушками. Плакать не стоит – соседи услышат. В голове звучат многочисленные диагнозы, я их с детства слышу. Расстройство аутического спектра. Аутизм. Нарушение сенсорной интеграции. Нарушение слухового восприятия. Нарушение зрительного восприятия. Боязнь тактильных ощущений.

Ненавижу диагнозы, их будто приклеили ко мне липким цепким клеем.

Все дети поначалу аутисты, сказал однажды кто-то из нас. Мы тогда нервно посмеялись. Мы были согласны, но утверждение опасное.

У здорового ребенка уходит несколько лет на то, чтобы составить единую картину мира из разнообразной информации, воспринимаемой органами чувств. Конечно, у меня это заняло больше времени, и я охотно признаю, что мое сенсорное восприятие до сих пор не совсем в норме, однако процесс познания проходил точно так же, как и у других детей. Поначалу поток информации меня ошеломлял, и я, защищаясь от ее воздействия, засыпал или отключал внимание.

Если почитать учебники, можно подумать, что так делают только дети с нарушениями, но на самом деле все дети умеют отгораживаться от потока, закрывая глаза, отводя взгляд или попросту засыпая, устав от окружающего мира. Со временем они учатся понимать сигналы, раздражители зрительных и слуховых каналов структурируются, распознаются как различные предметы, события, голоса разных людей – и наконец, дети начинают понимать родной язык.

У меня, как у любого человека, страдающего аутизмом, этот процесс шел гораздо дольше. Когда я подрос, родители мне объяснили: по какой-то причине мои детские рецепторы нуждались в более длительном раздражении, чтобы классифицировать раздражитель. К счастью для них (и для меня тоже), существует специальная технология, чтобы дать нейронам сигнал нужной продолжительности. Мне не стали ставить диагноз «дефицит внимания» (в то время довольно популярный), а просто предоставили моему мозгу сигналы, который он был способен различить.

Я помню время до того, как начал работать с компьютерной программой для изучения родного языка… звуки, произносимые людьми, казались такими же – и даже более бессмысленными, чем мычание коровы на лугу. Я не распознавал многие согласные – они были слишком короткими. Терапия помогла – программа растягивала согласные настолько, что я слышал их, и постепенно мозг научился фиксировать и более короткие сигналы. Однако не все. Я по сей день не понимаю быструю речь, как бы ни старался.

Прошлым поколениям было гораздо хуже. До компьютерных программ для изучения родного языка дети, как я, иногда вовсе не осваивали речь. В середине двадцатого века врачи считали аутизм психическим заболеванием наряду с шизофренией. Мама читала мемуары одной женщины, которую обвинили в том, что она свела с ума собственного ребенка. Убеждение, что люди с аутизмом являются – или становятся – душевнобольными, существовало до конца двадцатого века; несколько лет назад в одном журнале мне попалась статья на эту тему. Поэтому я и хожу к доктору Форнам, она проверяет, не развиваются ли у меня психические отклонения.

Интересно, а мистер Крэншоу считает меня сумасшедшим? Поэтому у него краснеет лицо, когда он со мной разговаривает? Он боится? Мистер Алдрин меня не боится – да и никого из нас. Он общается с нами как с нормальными. А вот мистер Крэншоу обращается ко мне как к упрямому животному, которое он имеет право дрессировать. Часто становится страшно, но сейчас, после отдыха под тяжестью подушек, я спокоен.

Хорошо бы выйти и посмотреть на звезды. Мы с родителями ездили с палаткой на Юго-Запад. Я лежал и смотрел на прекрасные звездные узоры, простирающиеся до бесконечности. Хорошо бы вновь взглянуть на звезды. В детстве они успокаивали, показывали, что в мире есть порядок, закономерность, и я ее часть, хоть и маленькая. А когда родители рассказали, как долго идет свет, прежде чем достичь моих глаз, мне было приятно – не знаю почему.