Скрещение судеб

Чем только не писала — и на чем?И под конец — чтоб стало всем известно!Что ты мне Бог, и хлеб, и свет, и дом! —Расписывалась — радугой небесной.И лезвием на серебре корыБерезовой, и чтобы всем известно,Что за тебя в огонь! в рудник! с горы! —

(Что ты — един, и нет тебе поры —)Друзьям в тетради и себе в ладонь,И, наконец, чтоб было всем известно —Что за тебя в Хвалынь! В Нарым! в огонь!Чем только не писала — и на чем?И наконец, чтоб было всем известно:Что нет тебя второго в мире всем,И на стволах, не знающих сует…

И наконец, чтоб было всем известно,Что Ты — Аллах, а я — твой Магомет —(Не позабыть древесную кору…)И наконец, чтоб было всем известно,Что без тебя умру, умру, умру!Расписывалась — радугой небесной.

И этими стихами: «Писала я на аспидной доске…» она не только открывает свой сборник 1940 года, но и, желая подчеркнуть особое значение этих стихов, особое их место в книге, просит поместить их на отдельной странице, — о чем говорит ее пометка на беловой рукописи, сделанная красным карандашом: «NB! Это стихотворение прошу на отдельном листке».

Она остается верна себе и Сергею Яковлевичу. Выступая тогда в 1921 году на вечере поэтесс, устроенном Брюсовым, она бросает в зал, где сидят холодные, голодные курсанты, стихи из «Лебединого стана», прославляющие Белую армию, белогвардейцев и в первую очередь ее белогвардейца, Сергея Яковлевича. Как тогда она была — поверх всех крепостей и тюрем, — так и теперь. Как тогда: «Чем с другим каким к венцу, так с тобою к стеночке!» — так и теперь: «Что за тебя в Хвалынь! в Нарым! в огонь!.. Что нет тебе второго в мире всем!..» И это не просто слова — это крик ее души: Сергей Яковлевич для нее действительно

един, и как последовала она за ним тогда в эмиграцию и как из эмиграции обратно, в Советскую Россию, так и последовала бы она за ним и на каторгу в Сибирь…

И каким бы ни казался странным для постороннего взгляда их брак, брак этот был все же союзом, союзом ли душ, союзом ли одиночеств, но союзом, и разорвать этот союз могли только насильственным путем…

— Для меня в жизни прежде всего работа и семья, все остальное — от избытка сил, — сказала она Тагеру.

Избыток сил еще был… И в той же черновой октябрьской тетради, в которой она работает над стихами для своей новой книги, есть и набросок письма к Арсению Тарковскому. Сначала заочно, потом очно она начинает увлекаться этим поэтом с тонким нервным лицом, со вздернутыми к вискам мефистофельскими бровями, талантливым и молодым.

Где-то в октябре ей в руки попадает его книга переводов Кемине. Ее восхищают переводы, и, не зная еще адреса поэта-переводчика и не видя его никогда, она пишет ему письмо, с недомолвками и полунамеками, письмо молодой, а отнюдь не уставшей и замученной жизнью женщины.

Подлинника письма не сохранилось, все книги и бумаги Тарковского погибли в дни войны, когда она был на фронте и в госпитале. Есть только черновик письма, переписанного Алей для кого-то из тетради Марины Ивановны, и случайно пошедший гулять по рукам и напечатанный за рубежом, — то, чего Аля так всегда опасалась. Я даю точную копию черновика:

«Милый тов. Т.

Ваша книга — прелестна. Как жаль, что Вы (то есть Кемине) не прервал стихов. Кажется

на: У той душа поет — дыша. До (нрзбр) камыша… (Я знаю, что так нельзя Вам, переводчику, но Кемине было можно — (и должно). Во всяком случае, на этомнужно было кончить (хотя бы продлив четверостишие). Это восточнее — безострия, для (нрзбр) — все равноценно.

Ваш перевод — прелесть. Что Вы можете — сами? Потому что за другого Выможете — всё. Найдите (полюбите) — словау Вас будут.

Скоро я Вас позову в гости — вечерком — послушать стихи (мои), из будущей книги. Поэтому — дайте мне Ваш адрес, чтобы приглашение не блуждало — или не лежало — как это письмо.

Я бы очень просила Вас этого моего письмеца никому не показывать, я — человек уединенный, и я пишу — Вам — зачем Вам другие? (руки и глаза) и никому не говорить, что вот, на днях, усл. мои стихи — скоро у меня будет открытый вечер, тогда — всепридут. А сейчас — я Вас зову по-дружески.

Всякая рукопись — беззащитна. Я вся — рукопись.

МЦ»