Скрытая жизнь братьев и сестер. Угрозы и травмы

Таким образом, феминистское осуждение Боулби имело очевидную логику, пусть даже и упрощенную. Тем не менее только теперь я увидела другую и совершенно иную логику, лежащую в основе феминистского негативизма: я считаю, что на глубинном уровне неприятие работы Боулби служило подтверждением именно того, что отрицалось, то есть теории привязанности. Поколение, к которому я принадлежу, положившее начало феминизму второй волны, сформировано детьми, которых учил Боулби. Конечно, мы не были в буквальном смысле теми сорока четырьмя несовершеннолетними ворами (которые были мальчиками), которых он изучал на предмет материнской депривации в конце 1930-х годов, и, возможно, не каждый из нас был ребенком работающей матери военного времени, постоянно проживающим в детском саду, эвакуированным ребенком или безнадзорным ребенком, который самостоятельно возвращался из школы домой, – но это было наше поколение, и для многих из нас реальный опыт был именно таким. Я считаю, что, протестуя против таких формулировок Боулби, как «[мать] будет якорем [для ребенка] – нравится ли ей это или нет – и разлуки с ней будут вызывать проблемы»¹

, и, осуждая Боулби, мы оставались привязанными к нашим «плохим», работающим в условиях войны матерям, которые, как мы показали, были достаточно хороши для нас. Если у нас, детей военного и послевоенного времени, было несколько опекунов в учреждении, обществе, расширенной семье или в соседских семьях, мы все еще метафорически, подобно детям из Бомбея, пронзительно кричали о наших матерях и чувствовали себя в безопасности только после их возвращения. Несмотря на отрицание Боулби и враждебные образы женщин-ведьм, особенно в Великобритании, феминизм второй волны взывал как к матери, так и к ребенку. Вопреки досужим представлениям феминизм второй волны проявил трогательную любовь к матерям, поддерживая часто цитируемое утверждение Вирджинии Вулф, что мы «мысленно оглядываемся на матерей».

Я начала думать о моей собственной дочери. Когда она родилась, я заканчивала обучение психоанализу; она привыкла к моим двухчасовым отлучкам. Когда ей было десять месяцев, мы поехали на работу в Калифорнию; вскоре после нашего приезда я отсутствовал четыре часа, оставив ее с отцом. По моему возвращению было трудно разобрать, кто был больше расстроен! По-видимому, примерно через 2 часа и 20 минут ребенок начал очень беспокоиться, а еще через полчаса уже стал безутешным. Я вспомнила, как в шесть недель она внезапно проснулась в шумном итальянском ресторане в своей люльке, которую мы поставили на стулья рядом с нами, но там, где она не могла нас видеть. До тех пор пока я не вынесла ее из шумной, переполненной комнаты и не стала тихо прижимать ее к себе, она отчаянно плакала. Это были экстремальные версии тестов «незнакомой ситуации», в которых наблюдаются реакции младенца на то, как его мать уходит и возвращается в условиях незнакомой лабораторной ситуации. Но в лабораториях нет места для чего-то абсолютно незнакомого. В случае с моей дочерью, разумеется, имел место мой уход и мое возвращение, но если вспомнить ситуацию с другими детьми, то всегда это было связано с тем, что когда они оказывались в незнакомом месте, их беспокоило не отсутствие знакомого, а присутствие незнакомого – непредсказуемого и чрезмерного. Мать в эти моменты является не тем, с кем ребенок взаимодействует, а знакомым местом; нужно тело, а не успокаивающее выражение лица. Читая исследования Анны Фрейд о младенцах в детских садах, я замечала в ее описаниях, как часто дети «кричат», а не плачут (хотя это никак не комментируется). Этот крик является более обнадеживающим, чем молчаливое страдание детей.