Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век

Пьеса Горенштейна вообще насквозь идеологична — в ней представлен, пожалуй, весь спектр, весь идеологический набор 60-х.

Откровенный партийный догматизм: «Буржуазное литературоведение пытается фальсифицировать наследие…» (Вартаньянц).

Антисталинское либеральное почвенничество: «В недобрые времена культа личности, когда наш русский гений Федор Достоевский был лакейски распят на кресте догматических формулировок эрудитами типа Степана Трофимовича Верховенского…» (Труш).

Казенный «интернационализм»: «Идеология великодержавного шовинизма скрещивается с разнообразными теориями — от буржуазного эклектизма до троцкизма…» (Хомятов).

Горенштейну удалось схватить и объединение почвенничества с новым черносотенством — объединение через появившийся в те годы жанр письма с подписями (вспомним «письмо одиннадцати»):

«Труш (понизив голос). Написать надо… То, что происходит под крылышком Хомятова, не что иное, как святотатство, осквернение святыни… Подписи соберем. Я подпишу, ты, Петрузов…

Чернокотов. Федот?.. Стерва он.

Труш.

Стерва-то стерва. Сталинист… Но на безрыбье и его можно использовать».

Подвергая ироническому осмеянию великолепно продемонстрированный набор «идеологем», Ф. Горенштейн приберегает и весьма крупный «камень» для автора обсуждаемой работы с названием, ничего общего не имеющим с творчеством и религиозной философией Достоевского.

«Но откуда все-таки берется эта "вседозволенность" в отношении к культуре, это панибратство с гениями?» — разгневанно спрашивал в 1980 году Карякин в статье, разбирающей книгу Ю. Кудрявцева «Три круга Достоевского».

То, о чем спрашивал Карякин, художественно исследовал Горенштейн.

Интеллектуальные «Споры о Достоевском», попытка присвоения

Достоевского каждым из «идеологов» кончаются прямым мордобоем. «Но нам в текущей жизни как покарать негодяя, не заставляя его при этом страдать?» — спрашивает «левый» Жуовьян, наполовину доморощенный фрейдист, наполовину несостоявшийся демократ.

Пожалуй, именно Карякин, начавший свою работу для того, чтобы разобраться в общественном, личностном, национальном самообмане, пришел к тому, что недопустимо «заземлять» Достоевского на себя: «Роман этот ("Бесы". — Н. И.) слишком, так сказать, заземлили, "зазлободневили", все искали, на чью конкретную "мельницу" льет Достоевский воду… и в результате проглядели, что он, в конце концов, сумел подняться от злобы… дня до высших, вековечных, "последних" забот, что работал он "на мельнице" своего народа, России и человечества…» Справедливо утверждая, что Достоевский «предупредить, спасти и возвысить хотел, вернее, спасти путем возвышения, одухотворения, подвига», Карякин имел в виду, конечно же, и персоналистичный характер воздействия Достоевского. В том числе и на поколение шестидесятников, и на самого себя, все-таки поддавшегося соблазну отыскивать «ослепление», «трагедию гения». Да еще и искушению объединять Достоевского с Чернышевским. Как и соблазну, из тех же «социалистических идеалов» проистекающему: противопоставить Сталину Ленина.

6

Фрейдист-экзистенциалист-неопочвенник Труш из пьесы Горенштейна постоянно стремится донести до ушей спорщиков нечто оригинальное. Русский патриот, каким он сам себя аттестует, Труш тем не менее постоянно норовит ввернуть в разговор обрывки западных работ. Вспоминая об исследовании «одной француженки об угловых домах, в которых жил Достоевский», Труш пересказывает работу следующим образом: «Достоевский, мол, стремился нанять комнату всегда в угловом доме… В угловых домах человек, мол, не чувствует себя в ряду, у него впечатление разъединения. Угловой дом как символ духовной свободы».

Парадоксально, но факт: Андрей Битов назвал свои заметки, написанные в 1963 году и обнародованные сегодня («Новый мир», 1990, № 2), «Записками из-за угла». И это, как мне кажется, связано не только с тогдашним, да и теперешним желанием выйти из ряда,

являющимся, на мой взгляд, одной из сущностных его характеристик (быть всегда немного в стороне, наособицу; никогда не забывать завет Пастернака о том, что стадность есть прибежище неодаренности), но и с бессознательной, предположила бы я, не будь это Битов, перекличкой с названием «Записок из подполья». Так вот — из-за угла, не на дороге, на которой расположились шестидесятники; то есть как бы и на дороге, но все-таки в стороне.

Записки Битова начинаются с изложения сна.

Сон — о собрании.

Ему «шепчут в ухо», «подталкивают»; зал «таится в темноте, молчит и дышит».