Сладкая жизнь

Всему этому положил конец эпизод, описанный в книге с восторженным энтузиазмом. В 1983 году в Лас-Вегасе проходил урологический конгресс. Одним из докладчиков был английский врач Жиль Бриндли. Он рассказывал коллегам об открытом им препарате, излечивающем импотенцию. Те, как водится, не верили. И тогда ученый спустил тренировочные штаны, удивлявшие свой неуместностью собравшихся, и продемонстрировал действенность лекарства, которое он вколол себе незадолго до выступления. При таких живописных обстоятельствах и началась история виагры, которая навсегда изменила отношения человека с тем, что делает его мужчиной.

Справедливости ради следует сказать, что за несколько месяцев до знаменательного конгресса французский врач Рональд Вираг сделал (по ошибке) аналогичное открытие. В обоих случаях речь шла о препарате, который мешает тем двум рюмкам крови, что необходимы для эрекции, слишком рано уйти восвояси. Впрочем, пациентов волнует не механизм действия, а его эффективность.

С тех пор как 27 марта 1998 года (еще одна историческая дата) федеральные инстанции утвердили новое средство, им воспользовались семь миллионов мужчин, что принесло фармацевтам миллиард долларов. Попутно выяснилось, что в США половыми расстройствами страдают 30 миллионов мужчин — любого возраста. Виагра способна вылечить почти всех. За что ей почти все и благодарны (некоторые женщины хотят, чтобы у таблетки было побочное действие, заставляющее его позвонить на следующей день). Виагра сняла покров стыдной тайны с недуга, разрушительного для души, тела и брака. «Рак эго» — называют импотенцию психиатры, которых новое лекарство оставило без работы.

Однако подлинный смысл виагры ведет нас за пределы медицины, в метафизику. Туда же ведет нас и книга Фридмана: человек подчинил своей воле то, что мешало ему быть себе хозяином. Не бог, не черт и не герой, пенис стал тем, чем он никогда не был — равноправным органом тела.

Другое дело, что многие по-прежнему считают его первым среди равных.

Молоток

Обзаводясь в Америке хозяйством, я первым делом купил молоток. Надо же было с чего-то начинать. К тому же все остальное у меня уже было: ложка, кружка и елочных игрушек без счета. С таким скарбом не пропадешь в праздники, но ведь когда-то они кончаются. В ожидании будней я и купил молоток. С пилой мне было не справиться. Отвертка — от лукавого. А щипцы нужны для того, чтобы вытаскивать гвозди, которые пока еще было нечем забить. «Теперь будет», — говорил я себе, выбирая покупку подешевле, тем более что выглядели они все одинаковыми. Единственная (так я думал!) тайна в устройстве молотка в том, что к нему, как к мудрой жизни, ничего нельзя добавить, отнять же у молотка и подавно нечего.

Несмотря на простоту, а вернее — благодаря ей, в молотке сконцентрирована вся человеческая и даже нечеловеческая история. Именно он открыл нам путь в цивилизацию. Универсальный, как его хозяин, молот горазд и ломать, и строить. Его тупая мощь компенсировала дефицит клыков и когтей. Вооружая руку чужой тяжестью, молот внушает уважение к умножению сил и усилий. Мифы всегда наделяли его магическими свойствами. Первый инструмент, молот стал непременным атрибутом главного культурного героя древности — кузнеца. Покоряя с его помощью звездный металл (раньше всего научились обрабатывать метеоритное железо), мастер преобразовывал косную материю в полезную — вроде гвоздя. У славян считалась, что кузнец может выковать все — песню, свадьбу, слово. За это его считали колдуном — вспомним гоголевского Вакулу, поймавшего самого черта. Впрочем, кузнецов всюду уважали, боялись и селили отдельно — подальше от деревни, чтобы не спалил. Оторванные от толпы страхом и благоговением, они первыми обзавелись фамилиями, которыми стала их профессия. Память об этом событии хранят все Смиты в Америке, Ковальские — в Польше и Ваны — в Китае.

В России Кузнецовых меньше, зато у нас был герб, двуполый и двусмысленный. Молот на нем — средоточие власти и силы — воплощал мужское начало. Заколачивая врага в землю, он оставляет серпу срезать все, что из нее лезет. Сочетание двух разрушительных орудий соединило мужчину с женщиной не гениталиями, а общим делом — войной с природой, мемориалом которой стала известная скульптура Мухиной. Как-то мне приходилось выпивать на ВДНХ прямо под юбками нержавеющей крестьянки. С непривычного ракурса ее серп порождал кастрационный комплекс, но его тут же излечивал фаллический ствол молотка, который хвастливо сжимал в руке стальной демиург. Вычитая друг друга, эта пара грозила опустошением, но — хотя бы — не потомством.

Понимая, с чем имею дело, я все-таки купил молоток, решив, что, начиная новую жизнь, следует для разбега отойти подальше в прошлое — на самую раннюю зарю цивилизации. Кто мог знать, что я ее перепрыгну в результате этой немудреной покупки?