Слава на двоих

— Мартышкин труд это. Все одно летом мальчишки поломают.

Мальчишки летом гоняли мяч, случалось, мазали и вместо ворот зафутболивали в окна, но елочку не трогали. И дожила она, милая да стройненькая, до зимы.

— Ну теперь-то ей крышка!—проскрипел пенсионер, встретив на лестничной площадке Насибова.

— Почему?

— Новый год. На базаре елочка рубль с полтиной сто­ит.

— Никто не посмеет!

Старикан осуждающе замотал головой, поучил Николая уму-разуму:

— Нет, милок, рыбку за хвост не удержишь. Насибов на своем стоял:

— Плохо вы о людях думаете, нет такого подлеца!

Но оказалось, что такой подлец есть. Утром тридцать первого декабря елочка еще стояла. И днем Николай видел ее через окно, а вечером вышел на улицу—нету: снег примят, маленький пенечек стоит, а вокруг чернеют, как стреляные гильзы, щепки, хвойные ветки.

Насибов отошел в сторонку, посмотрел на свой дом. Все окна были освещены, во всех квартирах стояли наряженные елки, во всех квартирах была радость. В одной из них получили эту радость, сэкономив рубль с полтиной. А вскоре и старикан на улицу вышел, подошел к пенечку, ухмыльнулся:

— А я что говорил?!

И была в этой ухмылке радость. Ведь радость бывает разной... У каждого своя радость.

Сейчас Николай гнал прочь воспоминания о той елочке и пенсионере, но слова ветеринаров—«Ага, а мы что говорили?»—угнетали его схожестью звучания, скрытым торжеством. И он снова, как несколько лет назад, когда надо было отстаивать Анилина, доказывать его исключительность и возражать против продажи иностранцам, думал в отчаянии: «Неужели у этой благородной, великодушной и феноменально одаренной лошади могут быть враги?» Увы, как нашелся враг у той невинной елочки, были и у Анилина недоброжелатели—люди, которым собственная амбиция была, дороже истины. К счастью, их было ничтожно мало, Насибов крепко верил в это, спокойно продолжал свое дело.

Однако в один из сумрачных дней вызывают его вдруг в народный контроль. Пришел он в кабинет директора Московского ипподрома Долматова, а там его два строгих человека ждут. Задают вопрос в лоб:

— Товарищ Насибов, зачем вы хотите угробить такую дорогую лошадь?

Николай вздрогнул и тут же отметил про себя, что напрасно вздрогнул,—теперь эти двое подумают, что он боится и, значит, виноват. Переставил ноги и, распра­вив плечи, посмотрел в окно. Потом снова повернул чер­ное, просмоленное ветром и солнцем лицо к контролерам. Желая окончательно отмести подозрения в испуге, долго не мигая смотрел на них, прежде чем спросил:

— А откуда вам так точно известны мои намерения?

— Работать лошадь вопреки врачебному заключению - значит иметь намерение угробить ее.

— Анилин несет нагрузки без малейшего ущерба для здоровья.

— Ладно, мы сами посмотрим.

Сели втроем в легковую автомашину, поехали на ко­нюшню. Николай расстроился, контролеры говорили еще что-то, но он слушал их вполуха, сидел присутулясь: он уж мысленно прощался с Анилином. Но напрасно: эти двое из народного контроля оказались старыми буденновцами, людьми знающими—они просто обязаны были проверить поступившие к ним «сигналы» и, если потребуется, «воздействовать» на жокея.

Вывели Анилина из денника, а он—как мраморный!

— Ого! — выдохнул один буденовец, а второй ни звука не издал, только руки в изумлении развел.

По тому, как смотрел Анилин, как поигрывал мускулами и выгибал шею, старые конники поняли сразу, что у этой «больной» лошади отлично натренированный, до совершенства доведенный организм ипподромного бойца: его сердце было не только мощным, безупречным мотором — в нем жила жажда схватки и победы.

— Действуй, Насибов!—сказал один.

— Без призов не возвращайся!—добавил второй.

— Спасибо!—ответил Николай, а Анилин, как Сивка-Бурка, о землю копытом постучал: соскучился он по скач­кам.

В Москве не выступал уж больше, время было упуще­но. Начал сразу с заграничных ристалищ.

В Берлине на Хоппегартенском ипподроме междуна­родную скачку на приз Будапешта выиграл до неприличия легко: на десять корпусов впереди всей компании.

Прогулкой была и скачка на приз Мира: Анилин с пер­вых метров повел скачку и сразу же прикончил всех своих соперников.

В «скверном» Париже, как уж известно, выступил не­важно, и тогда снова поднялась вокруг него мышиная воз­ня — снова разговоры о болезнях и всяческих могущих быть последствиях. Перестраховщики, для которых доро­же всего собственный покой, опасаются брать на себя ответственность и на всякий случай ведут разговорчики, что-де лучше бы не рисковать и больше не заставлять Анилина выступать, у него и так много побед и т.д.

Насибов решительно отбросил все сомнения и из Парижа приехал в Кёльн—для участия в скачке на Большой приз Европы.

...Был послеобеденный «мертвый час», Николай отдыхал в гостиничном номере, когда раздался требовательный стук в дверь.

Открыл—на пороге Долматов.

— Здравствуй, Евгений Николаевич!

— Привет, Насибов! Я только что с аэродрома. Чего же не сообщил, что в отеле «Пост» остановился? Пришлось искать, а ведь я прилетел из Москвы специально к тебе.

— Это зачем же?—спросил фарисейски Николаи, хо­тя уж все прекрасно понял.