Славянский меч

Евнух раскрыл шкатулку и протянул ей гнутых дельфинов.

— Я торгую сейчас в Фессалонике и привез золото в Топер, чтобы попасть к тебе. Так велел Эпафродит.

Ирина взглянула на браслет и покачала головой.

— Не могу принять его, мне нечем за него заплатить. Но в самом деле, ничего прекраснее я не видела даже у Феодоры.

— Не надо платить, светлейшая, но принять его ты должна! Это была моя уловка, выдумка, чтобы увидеть тебя. Спроси Кирилу! Браслет дорог, очень дорог, но для Эпафродита это пустяк; ему ничего не стоит бросить его в море, чтоб подразнить рыб.

— Значит, платить придется Эпафродиту? Мне бы этого не хотелось!

— Это его воля, светлейшая, его святая воля! Приехал Нумида, привез письмо из Афин и сказал: «Отвези, Спиридион, это письмо в Топер, Ирине. Береги его как зеницу ока. На расходы не скупись! Фунты статеров пускай на ветер — только вручи письмо!» И браслет — это уловка, лишь песчинка на пути к цели. Через неделю я снова приду к тебе, светлейшая, в надежде получить ответ.

— О добрейший Эпафродит! Приходи, Спиридион! Только остерегайся любопытных глаз!

— Феофил никогда не предавал своего господина! Теперь я Феофил, почтенный торговец из Фессалоники. Моего истинного имени, светлейшая, не произноси даже во сне, — и как некогда во дворце, я и сейчас верой и правдой служу Эпафродиту.

И тут Ирина вспомнила о кошельке с золотыми монетами, который вместе с письмом прислал ей Асбад.

Она взяла кошелек с белого столика и протянула его евнуху.

— Больше заплатить я не могу, бери, что есть!

Спиридион на коленях принял кошелек, поцеловал Ирине руку и вслед за Кирилой вышел из комнаты.

На улице он внимательно взвесил кошелек. На сморщенном лице его появилось выражение сладострастия.

— Клянусь Меркурием, пахнет золотом! О Феофил, ты отлично торгуешь!

Когда рабыня вернулась к Ирине, та, опершись о столик, разглядывала печати на письме Эпафродита.

— Госпожа! — Кирила припала к ее ногам. — Отчего ты печальна, светлая? Христос осенил тебя своей любовью, отчего же нет радости на твоем лице?

— Ты не знаешь, что произошло, пока тебя не было. Вон прочти!

Она указала на пол, где валялось письмо Асбада. Рабыня подняла и быстро прочитала его.

— Не верь, светлейшая! Асбад — обманщик!

— А дядя Рустик?

— Дядя Рустик… — повторила рабыня.

— Он в восторге от Константинополя. Что, если он снова отправит меня во дворец? О Кирила, как страшно отомстит мне Феодора!

— Не бойся, светлейшая! Христос, наш повелитель, спас тебя в Константинополе, спасет и в Топере, если Асбад не врет и тебе угрожает опасность. Но он врет. Он подстроил какую-то ловушку. Дядя любит тебя и не отдаст дворцу.

— Если б можно было верить твоим словам! Сердце мое чует беду!

Кирила молитвенно сложила руки. Надежда сверкала в ее глазах. Дрожащим голосом произнесла она слова праведников: «Живущий под кровом Всевышнего, под сенью Всемогущего покоится… Он избавит тебя от сети ловца… На аспида и василиска наступишь; попирать будешь льва и дракона».

Ирина коснулась первой печати на письме: хрустнул воск, сломала вторую, шелковый шнурок соскользнул со свитка, пальцы дрожали, вся душа ее ушла в чтение четких строк, выведенных уверенной рукой Эпафродита.

Рабыня смолкла; губы ее шевелились, глаза со страхом и надеждой были устремлены на лицо Ирины.

«Светлейшая госпожа, возлюбленная дочь Ирина!

Я умер, утонул в водах топерских со своей любимой — прекрасной ладьей. На дне морском стоит она как памятник мне, и я вижу надпись на нем: „Epaphroditus requiescet in расе et in Christo!“[124] Да здравствует отец Ирины и Истока! Я умер для Константинополя, умер для двора, чтобы жить лишь для тебя и твоего героя, которому я обязан жизнью. Не будь его, мои кости давно бы уже гнили у подножья студеного Гема. Ирина, дочь моя, — так я буду теперь тебя называть, — щедро благословил меня господь, и я отблагодарю его, охраняя тех, кого преследует огненный змей, восседающий на престоле византийском. Я принял бой и я доведу его до конца.

О, сколько слез видел я в провинциях, где с благословения деспота сосут кровь из бедных подданных. По стенам храма святой Софии текут потоки крови народной, в жемчуге сверкают слезы. Мудрость божья не радуется таким дарам. Пройдут века, и проклятие ляжет на строение, которое гордыня возводит для себя, но не для бога. Позор сего дома божьего превзойдет позор храма Иерусалимского.

Я чувствую душою, как ты читаешь эти строки и как трепещешь от ужаса и отчаяния. Не бойся! Возле меня нет предателей. Мои друзья в Афинах не страшатся вслух проклинать Византию — наши проклятия не достигают Пропонтиды. Это письмо я вручаю верному Нумиде, который скорее позволит вырвать у себя сердце, чем даст непосвященному бросить хоть один взгляд на письмо. Завтра он отправится на торговом корабле одного из моих друзей в Фессалонику. Там живет Спиридион, евнух, теперь купец.