След «Семи Звезд»

Он долго раздумывал, когда именно отправиться в путь. Естество рвалось сделать это днем, противясь самой мысли лезть под землю ночью, когда особенно мощна нечистая сила. Разум же, извечный недруг чувств, велел идти к часовне как раз в темное время суток, поскольку лишь об эту пору наименьший риск привлечь к себе внимание посторонних.

Победил, конечно же, ум – мерило всех вещей в сей просвещенный век. Но, примиряясь с чувствами, он предпочел промолчать, когда Иван предпринял кое-какие шаги, несовместные с учением великих мыслителей человечества.

Прежде всего, поэт отправился в Рождественский собор, прихватив с собой всю свою амуницию. Здесь он поставил свечи Богородице, своему небесному патрону Ивану-воину, великомученикам Козьме и Дамиану и, на всякий случай, святому Христофору, прилепив свечу у того места, где, как ему указали, прежде находился образ Псоглавого мученика, нынче замазанный.

Потом, преклонив колена, долго молился, испрашивая благословение небес на свое предприятие, а буде таковое дать невозможно, то хотя бы прощение за дерзновенный поступок. Святые сурово молчали, не подавая никакого знака. Понятное дело, сердились. Зачем ворошить то, что быльем поросло и предано церковному порицанию и забвению?

Оно и правда, зачем? Не лучше ль смирить гордыню, обуздав стремление разума порвать путы незнания? Для кого-то и лучше, но не для него. Такова уж его натура. Потому прости, Господи, неразумное чадо свое, ведающее, что творит худое, но не могущее противиться страсти познать неведомое.

Хорошо бы еще получить пастырское благословение. И освятить снаряжение. Но как? Не подойдешь же к первому встречному чернецу с просьбой: «Благослови, честной отче, на дело сомнительное», подсовывая ему пистолеты, шпагу да лопату с прутом и вервием.

Ладно, есть надежда на то, что уже само пребывание в святом месте сотворит с амуницией чудо. Особенно после того, как все это окропится святой водой. Пузырем с нею поэт предусмотрительно обзавелся загодя, купив в монастырской свечной лавке.

Еще одной нелепицей, противной здравому смыслу, стало то, что господин копиист зарядил свои пистоли… серебряными пулями. Да-да. Он отнюдь не манкировал странными словами, оброненными Шуваловым во время их последней встречи. Приап никогда ничего не говорит почем зря. Раз молвил, что не худо бы запастись оным снаряжением, знать, так и нужно поступить.

Намаялся Иван, разыскивая по столице серебряные пули. Проще было бы самому смастерить как-нибудь в ружейной мастерской Академии. Да времени уже не было и не хотелось нарываться на недоуменные вопросы товарищей. Таки сыскал в одной из лавчонок на Невском, где торговали всякими заморскими диковинами. А если бы понадеялся на то, что на месте раздобудет? Это в Вологде-то? Ха-ха-ха!

Сложив свой скарб в кожаный мешок, поэт проследовал на конюшню, загодя приготовив более-менее правдоподобное объяснение, зачем ему понадобилась лошадь на ночь глядя. Дескать, мается бессонницей, и врач прописал ему вечерние верховые прогулки. Не особо любопытным чернецам этого должно было хватить. Мало ль от чего с жиру бесятся эти мирские.

Оправданий не потребовалось. Кроткий инок, присматривавший за лошадьми, удлиненным ликом и сам отчасти смахивающий на своих питомцев, ни слова не говоря, взнуздал для Ивана конька посмирнее.

– Я недолго, – сам себе не веря, молвил на прощанье Иван.

– Да уж, – кивнул монах, – глядите, чтоб поспели к закрытию врат. А то, не приведи Господи, в лесу ночевать доведется.

– Благословите, брат, – сняв треуголку, склонил голову поэт.

Теплая ладонь легла ему на темя.

– Да пребудет с вами Бог, – торжественно изрек черноризец. – И ныне, и присно, и во веки веков.

– Аминь, – закончил Барков.

Хоть и обманом, а таки получил благословение.

Вскочил в седло и глянул сверху на конюха. Неровный свет свечи замысловатым бликом лег на некрасивого инока, и Ивану вдруг показалось, что у того совсем не лошадиное, а… песье обличье.

– Господи, помогай! – пришпорил он конька.

Чем ближе к нехорошему месту, тем неуютнее становилось на сердце у поэта. Уже не раз и не два он порывался поворотить назад, проклиная свою самонадеянность и безрассудство. И только глупая гордость не давала совершить единственно верный поступок.

Был бы еще хоть кто-нибудь рядом. Тот же барон. Веселый и храбрый, пусть и немец.

Или, на худой конец, Прохор. С ним нескучно. Отвлекал бы от дурных мыслей.

Но птицу пришлось оставить на попечении у хозяина «Лондона». Куда тащить болтуна в странствия по монастырям? Мало что перепугает до смерти монахов, так еще и владельцу составит худую репутацию чародея и чернокнижника. Ведь бывало выдаст что-либо этакое, из своей прошлой жизни, еще до Ивана – хоть святых выноси. Откуда только понабирал всего? Не иначе как от прежнего владельца, Якова Вилимыча Брюса, царствие ему небесное.