След в след. Мне ли не пожалеть. До и во время

Однажды она спросила его, как он относится к социализму. Скрябин ответил ей, что когда-то был им очень увлечен, о социализме ему рассказывал Георгий Плеханов, который произвел на него настолько хорошее впечатление, что он даже думал примкнуть к социал-демократам, но потом понял, что система, построенная на равенстве, – это нелепость, абсурд: нет ни контрастов, ни различий, что ни есть – однотонно, линейно и бесконечно скучно. Творчество, которое всё из взлетов и падений, просто не может выжить при социализме; хотя действительно будет время, когда материализм на земле восторжествует, то есть мир на пути к Мистерии обязательно должен будет пройти через эпоху социализма, эпоху, когда материализация достигнет полной меры, но это будет короткий переходный этап, нечто вроде необходимого зла, миновать которое нельзя.

“Век социализма совсем краток, – повторил Скрябин, – он пройдет буквально молниеносно, в какие-нибудь несколько месяцев ужасных конвульсий и потрясений весь земной шар может стать социалистическим, да и не надо, чтобы весь, – где-нибудь будет царство социализма, и этого вполне достаточно; дальше дорога к Мистерии свободна”.

Время торжества социализма будет очень пресным, духовные интересы тогда угаснут, не останется ничего, кроме страшнейшей прозы машин, электричества и меркантильных интересов. Социализм будет паузой в войне между Германией и Россией, то есть и кроме них многие будут воевать, но это так, попутчики, война их просто захватит, втянет в свой круг, как танец; Германия в мире – это крайний материализм, полное забвение духа и немыслимое превозношение плоти. Россия же сохранила остаток духовности. В этой войне Россия в конце концов победит; то есть победит – духовность. Так что война будет благотворна, здесь нет сомнений.

“Но сейчас, – добавил он, – социализм, как, впрочем, и другие проекты переустройства мира, интересует меня мало; всё идет к Мистерии, идет к концу, и только он может иметь значение”.

У нее с ним был и еще один короткий разговор о войне. Дело было в “Метрополе”, где они в то время обедали почти каждый день. Газеты тогда были полны сообщениями о волнениях в Китае, и он, прочитав в “Московских ведомостях” очень яркую корреспонденцию из Пекина, радостно и возбужденно сказал:

“Там зашевелились, это пробуждение, настоящее пробуждение! Китай ведь огромная сила, не столько политическая – политически он слаб – сколько мистическая. Перед Мистерией должно быть всеобщее пробуждение, всё раскроется и выйдет наружу, будет новое переселение народов, огромные войны, настоящая всеобщая мировая война. Сначала, я думаю, начнется в Европе, а потом перекинется в Азию, Африку…

Войны, смерти не надо бояться; есть времена, когда убийство есть высшая добродетель, убиваемый испытывает тогда величайшее наслаждение, быть может, даже большее, чем его убийца. Война должна дать необыкновенные по силе и мощи чувства. Одна возможность убивать людей – ведь это нечто совсем особое, совсем редкое по яркости ощущение. Полезно иногда стряхнуть с себя путы, которые называются моралью. Мораль гораздо шире того, что мы под ней понимаем, вернее, ее просто нет. Что в одном состоянии – грех, в другом – поступок высшей нравственности. Сейчас как раз и наступает время, когда убивать станет нравственно. Кроме того, следует помнить, что наши войны и социальные потрясения – лишь отражение событий в астрале, так что корить себя, ужасаться творящемуся злу, каяться – просто глупо”.

Сталь тогда спросила его, не боится ли он, что, если поднимется Азия и Африка, от европейской культуры мало что останется, и он спокойно ответил, что, конечно, такое возможно, даже очень вероятно, но здесь нет ничего плохого: культура свое слово уже сказала. Кроме того, европейцы всегда убивали мистику культурой, на Востоке же всё наоборот, так что пришествие варваров оттуда будет освобождением мистики. Истинный мистик вообще должен приветствовать войну: она – путь к преображению, к экстазу. Нельзя забывать, что именно из великих потрясений, мирового пожара, бойни и родится Мистерия, – это ее купель.

Их со Скрябиным роман продолжался немногим больше месяца; он был человек на редкость открытый, не желал и явно не умел ничего скрывать, и у нее сложилось впечатление, что он очень одинок: единственные имена, которые он называл в разговорах с ней, были имена его дяди и тетки, воспитывавших Скрябина чуть ли не с пеленок. Она была уверена, что мир вокруг него совсем пуст, и до крайности удивилась, выяснив, что это не так.

* * *